Хиросукэ, отправив Гию злобное письмо, призвал на помощь своего младшего брата Хандзаэмона, который теперь служил в доме самурая и носил имя Такеды Горо[609]. Хандзаэмон, заручившись поддержкой одного из своих знакомых самураев, вызвал к себе Цунено и стал уговаривать ее остаться в Эдо[610]. Получив отказ, он пригрозил, что не выпустит ее из города, запер у себя и даже сумел схватить ее проводника. Однако Цунено с провожатым удалось от него ускользнуть. Хандзаэмон, у которого имелись связи во всем городе, отправил людей на поиски беглянки, но его пособники вернулись ни с чем. Разъяренный Хандзаэмон отправился прямо в храм, где служил Гисэн, намереваясь отсудить у него опеку над Цунено, однако и Гисэн таинственным образом исчез. Цунено к тому времени уже покинула город. Она ушла рано утром шестого дня двенадцатого месяца, ни с кем не попрощавшись[611].

Цунено вернулась в Ринсендзи на исходе 1845 года[612]. Ей было уже за сорок, за плечами осталось четыре развода. Однажды она променяла рисовые поля на длинные ряды домов, колокола храма, театральные барабаны, а маринованные огурцы своей матери – на готовую лапшу с лотка уличного торговца. Она была служанкой и подавальщицей, женой ронина – самурая без господина. Теперь она знала, как зарабатывать деньги, как планировать расходы, чтобы хватило на съем жилья, как высчитать процент жалованья, который отойдет конторе по найму. Ей удалось самой выбрать мужа – правда, выяснилось, что неудачно. Довелось посплетничать со служанками в доме знаменосца. У нее было прошлое, а в нем – истории, которым ни за что не поверили бы ее земляки. Но теперь у нее не было будущего.

Те бурные пять лет принесли японцам немало страданий. В разгар реформ был арестован знаменитый романист Тамэнага Сюнсуй, обвиненный в непристойном поведении; он умер, как все говорили, от разрыва сердца, когда власти изъяли из его дома оригиналы печатных досок с его произведениями[613]. Многие люди сломались на допросах или умерли в тюрьме, дожидаясь приговора. Тысячи столичных жителей лишились средств к существованию и вынуждены были наблюдать, как гибнут их творения, их рабочие инструменты, их достижения, как рушится дело всей их жизни.

Возможно, потери казались бы более осмысленными, если бы реформы привели к ощутимым переменам. Вместо этого Япония вернулась в прежнее шаткое состояние. Об окончании реформ жители страны узнали лишь тогда, когда власти перестали издавать бесконечные запреты. Когда женщины снова стали делать модные прически у парикмахеров. Когда простой народ начал вытаскивать из сундуков подбитые шелком наряды или выкупать их из заклада. Когда в огромной лавке «Мицуи Этигоя» перестали продавать товары с надписью «осторожно»[614]. Когда праздники вновь стали проводиться согласно календарю. Итоги реформ свелись к переезду столичных театров из центра города на его окраины, аресту нелегальных проституток и учительниц музыки, уничтожению детских игрушек и музыкальных инструментов. Все серьезные проблемы столицы – да и страны в целом – остались нерешенными. Самураи в Эдо по-прежнему еле сводили концы с концами; бедняки по-прежнему голодали и оставались беззащитными. Иностранные корабли все так же выпускали клубы пара и были оснащены пушками. Японские острова стояли практически незащищенными. Западные торговцы по-прежнему возили опиум в азиатские порты, но теперь делали это под защитой британского морского военного флота. И даже беспощадный Нанкинский договор оказался не окончательным: всего через несколько лет те же участники начнут новые опиумные войны.

Цунено тоже вернулась к той жизни, которую прежде находила нестерпимой. Теперь у нее было время подумать, что пошло не так. Были ли тому виной политическая катастрофа и угроза извне, разрушившие ее брак? Или беда всегда таилась рядом с ней и, словно спящая бактерия, только дожидалась своего часа? Когда Цунено глядела на сад при храме Ринсендзи, все, что она могла видеть – как и любой другой в ее деревне, – это снег.

По сравнению с Эдо жизнь в деревне казалась лишенной звуков и красок. Все здесь было знакомым и привычным. На полях – чистые покровы снега, ровные, как натянутые простыни; тусклый серый лед; едкий дымный запах открытых очагов. За зеркальной поверхностью Большого пруда по-прежнему виднелись очертания гор, и все так же с запада тянулись тучи. Стены домов, как всегда, выглядели чистыми и голыми – без надписей и объявлений. И ни единого листочка «Остерегайтесь пожаров!», а ведь Эдо был весь обвешан такими предостережениями. Но в маленькой деревне сообщения или передавались устно, обычно способом простой болтовни, или доставлялись прямо в руки в виде сложенных листочков бумаги.

Цунено провела зиму в стеганых накидках и кимоно, за надежными, крепкими стенами, высыпаясь на простынях и под одеялами. Однако с ее возвращения прошло всего несколько недель, и она еще не избавилась от того чувства незащищенности в большом городе. В ней еще были живы ощущения собственной наготы на его продуваемых улицах, когда холод проникал сквозь тонкую хлопковую ткань ее изношенной одежды, когда назойливые взгляды прохожих липли к ее лицу. Она еще хранила в памяти, как совершенно чужим людям, случайным соседям, были слышны каждое слово в ее ссоре с мужем, каждый ее всхлип во сне, каждый ее вздох.

На кладбище в Ринсендзи появились новые надгробные камни. Под ними лежали мать Цунено и ее самая младшая сестра Ино. Цунено пропустила заупокойные службы, проходившие на сорок девятый день после кончины, но теперь она, по крайней мере, могла навестить их могилы. Была мертва еще одна ее младшая сестра, Тосино[615], которую похоронили в деревне мужа. Предыдущей весной Тосино внезапно захворала, и семья послала к ней старшего брата Котоку, лекаря. Он пытался ее спасти, но, увы, безуспешно. Тосино было всего двадцать семь лет.

Тем временем Гию уже достиг зрелых лет. Его жена Сано, как всегда, возилась с маленькими детьми и занималась делами храма. Их сыну и наследнику Кихаку исполнилось двенадцать лет; мальчика отослали в Такаду, в школу, где он изучал четыре китайских классических текста и пять сутр[616]. Цунено взяла на себя часть домашних дел, ведь лишняя пара женских рук всегда была нужна в хозяйстве. Она помогала со стиркой и шитьем, присматривала за младшими детьми, приводила в порядок могилы, подметала полы в храме.