Время от времени ей на глаза попадались осколки прошлой жизни. Весной, когда служанка стирала белье, она увидела одеяльце, сшитое из лоскутов ее детской одежды[617]. Мать смастерила его из тех вещей, что остались дома, когда Цунено отправилась к первому мужу. За работой она, вероятно, думала о дочери, так рано выданной замуж и теперь жившей далеко. Она могла бы перешить одежду Цунено для младших сестер, но вместо этого сделала одеяльце детского размера. Надо полагать, оно задумывалось как подарок первому ребенку Цунено. Если так, то ей некому было дарить его.

Цунено выхватила одеяльце из кучи белья и заявила: «Возьму себе – оно мое». На что Гию рассердился не на шутку. Его семья пользовалась этим одеялом добрых тридцать лет, и его, конечно, следовало считать имуществом храма. Однако Гию не стал упорствовать, заявив, что с идиотами лучше не спорить. На самом деле, как он знал по прошлому опыту, Цунено невозможно переубедить, когда ей действительно что-то приспичит, даже если этой вещью вдруг окажется старое, потертое одеяло. В конце концов, оно уже не представляло никакой ценности. Возможно, ей захотелось взять его в память о матери. Быть может, оно означало для нее ту уже давно непреодолимую пропасть, которая пролегла между ожиданиями Харумы и реальной жизнью Цунено. Но, скорее всего, это одеяльце понадобилось ей просто из принципа. Цунено всегда требовала то, что принадлежало ей.

Цунено пробыла дома чуть больше года, и вот весной 1846-го в Ринсендзи прибыл посыльный из Камоды – с письмом от брата ее последнего бывшего мужа[618]. Речь в письме шла о Хиросукэ, который наконец нашел постоянную работу в Эдо и хотел бы послать за Цунено. Он попросил брата связаться с храмом Ринсендзи и выяснить, не станет ли Цунено его женой еще раз.

Цунено, конечно, знала все слабости и недостатки Хиросукэ: его лень, вспыльчивый нрав, алчность, доверчивость. Он был ей поистине чудовищным мужем, и прошло всего полтора года с тех пор, как их брак закончился полной катастрофой. Родня Цунено презирала Хиросукэ, и кто мог предсказать, сколько времени он удержится на своей якобы постоянной работе? Возможно, она снова окажется в том же положении, до которого ее довел муж в прошлый раз: холодная комната убогого доходного дома в нищенском квартале; постоянные ссоры по поводу жалких медяков, вырученных от отданной в заклад очередной вещи.

Однако для Цунено Хиросукэ все еще оставался парнем из соседней деревни и тем мужчиной, которого она сама выбрала себе в мужья, хотя вполне могла бы справиться самостоятельно. Он оказался именно тем человеком, кто понимал и первую, и вторую половины ее жизни – ведь и сам Хиросукэ променял провинциальную обустроенность на городскую неопределенность; к тому же Цунено не встречала другого мужчины, чей нрав был бы под стать ее собственному. Если она снова не станет его женой, ей придется жить в Ринсендзи и дальше, помогать Сано и служанкам, и еще неизвестно, насколько хватит терпения Гию выносить присутствие сестры[619]. Цунено испытывала сильное желание куда-то уйти.

На Эдо свет клином не сошелся. Были японские призамковые города, никогда не знавшие снега, – где ветер пах мандаринами, а окрестные крестьяне выращивали сладкий картофель и три раза в год собирали урожай риса. Был город Киото, древняя столица, куда в годы своего первого замужества ездила Цунено; где в своем дворце сочинял стихи император; где ткачи делали роскошную парчу из окрашенного сафлором шелка.

Еще дальше были другие города и далекие страны – там бродили тигры в обманчиво прекрасных джунглях; там перекликались красные птицы на травянистых равнинах; там мужчины таскали на склады ящики с чайными листьями, набивным ситцем и опиумом; там на рынках старухи торговали бирюзой и кожистыми стручками сушеного перца; там люди собирались целыми семьями в своих каменных соборах и исполняли четырехголосные пасхальные гимны. Были такие дальние земли, где весенний дождь барабанил по булыжным мостовым и заливал окна. Были разные страны, где женщины или затягивали на себе корсеты и носили кринолины, или обертывались в сари и нанизывали золотые браслеты, или надевали одежды из пестрых тканей и расшитые бисером головные уборы. Одни женщины натягивали длинные лайковые перчатки с крошечными пуговицами, а другие ходили в лохмотьях и с босыми ногами. Какие-то женщины торговались до последнего за листок карри, а какие-то покупали шоколадные трюфели в изящных коробочках. Во многих странах мира ровесницы Цунено смотрели за детьми, мыли полы, просто сидели дома и вязали шерстяные шарфы. Чьи-то сестры работали на больших ткацких фабриках и стояли за грохочущими станками. Чьи-то братья трудились в глубоких шахтах и добывали уголь.

Где-то в дальних больших городах и продуваемых ветрами портах появлялись люди, которые начинали интересоваться Японией. Некоторые из них стали разрабатывать планы действий и снаряжать корабли. Они рисовали в воображении японские города и читали про сегуна. Впереди их ожидала земля, остававшаяся тайной за семью замками, и они, движимые кто поиском новых торговых путей, кто жаждой наживы, а кто и в погоне за славой, желали отпереть все запоры и открыть эту страну. Ключом к Японии, как они думали, был город сегуна – что не может не напомнить нам Цунено, когда-то сравнившую собственную судьбу с запертой дверью и тоже искавшую выход в Эдо.

В то самое время, когда Цунено раздумывала над предложением Хиросукэ, к Эдо направлялись два американских военных корабля. Их вел коммодор Джеймс Биддл[620], ветеран Англо-американской войны 1812–1815 годов, только что заключивший первый американский торговый договор с Китаем. Он намеревался закрепить успех и подписать такое же соглашение с японским императором. Биддл привел свои корабли в устье залива Эдо, где их незамедлительно окружили вооруженные до зубов самураи на судах береговой охраны. Они приняли от Биддла письменную просьбу разрешить начать торговые отношения. Пока корабли коммодора стояли на якоре, самураи беспрепятственно поднимались на борт и осматривались. Все для них было интересно, и Биддл охотно удовлетворял их любопытство. Кроме того, он с благодарностью принял от них провиант, в том числе бочонки с питьевой водой, несколько сотен цыплят и зеленые яблоки – наилучшие продукты, которые команде довелось есть за время плавания. Однако в просьбе коммодору довольно твердо отказали. Ответ, пришедший из сегуната, гласил: Япония не будет торговать с Соединенными Штатами, потому что Япония в принципе не собирается вступать в торговые отношения ни с какими заморскими державами, кроме Китая и Голландии.

Ответ для американцев был крайне неутешительным. Однако еще более тягостное впечатление произвел инцидент, случившийся при его вручении. Биддл, собираясь лично забрать письмо, прибыл на японское судно, однако не предупредил хозяев о своем визите. Видя, что чужеземный капитан поднимается на борт, один из самураев настолько занервничал, что с силой оттолкнул коммодора, и тот буквально отлетел назад в шлюпку. Биддл был сильно оскорблен, и на мгновение все вокруг подумали, что он немедленно прикажет своей команде открыть огонь из корабельных орудий. К счастью, американец сумел сохранить самообладание. И все равно казус поставил в неловкое положение всех его участников и вряд ли сильно помог продвинуть решение проблемы Японии в ее многолетних попытках защититься от американских притязаний на Тихоокеанский регион. Коммодор Биддл так и не попал в Эдо – но не американский военный флот, который обязательно вернется к этим берегам.