— Такое бывает только здесь, — рассмеялась Лени.

Она приникла к Мэтью. Такое бывает только здесь.

Она лишь сейчас осознала, насколько сильно полюбила Аляску. Дикую, суровую, величественно прекрасную. Больше этой земли она любила лишь людей, которым та была по сердцу.

— Мэтью! Лени! — послышался крик миссис Роудс.

Они, пригнувшись, пробежали сквозь кусты и выскочили на берег, где стояла миссис Роудс с младшими девочками. Недалеко от них причалил гидросамолет.

— Скорей! — миссис Роудс махнула им рукой. — Марти, Агнес, садитесь. Мы возвращаемся в Канек. У Эрла сердечный приступ.

* * *

Чокнутый Эрл скончался.

У Лени это не укладывалось в голове. Ведь еще вчера старик был жив и полон сил, хлестал самогон, травил байки; на подворье у Харланов кипела жизнь, вовсю шла работа: пилили и рубили дрова, над кострами калили клинки. Без него даже лай собак смолк.

Лени не плакала по Чокнутому Эрлу — не хотелось лицемерить. Но тех, на чьих лицах читалась боль утраты, ей было жалко до слез. Тельму, Теда, Малышку, Клайда и всех остальных, кто здесь давно жил. Вот им еще долго будет его не хватать.

Все собрались в заливе вокруг лодочной стоянки неподалеку от русской церкви.

Лени сидела в помятом алюминиевом каноэ, которое ее отец притащил со свалки несколько лет назад. Мама сидела на носу, отец позади Лени — для равновесия.

Вокруг было полным-полно лодок. День выдался ясный, на море штиль. Люди явились на похороны. Солнце припекало уже по-летнему, сотни белых гусей вернулись в верховья залива. На крутых берегах, зимой пустых, скованных льдом, теперь кипела жизнь. На скале у берега, черно-зеленой каменной башней, вздымавшейся из пучины, теснились морские львы, над ними лениво описывали круги белые чайки и тявкали, как терьеры. Лени смотрела, как чайки вьют гнезда, как бакланы ныряют в воду. Тюлени, мордами смахивавшие на черных и серебристых кокер-спаниелей, высовывали носы из воды, а рядом на спинах плавали выдры и проворно раскрывали лапками ракушки моллюсков.

Неподалеку в блестящей алюминиевой плоскодонке сидели Мэтью с отцом. Всякий раз, как Мэтью бросал взгляд на Лени, она отворачивалась, боясь выдать свои чувства.

— Папочка очень любил это место, — говорила Тельма, и в такт ее словам постукивало весло по воде. — Нам будет его не хватать.

Лени смотрела, как Тельма сыплет в море струйку пепла из картонной коробки. Сперва пепел расплылся по водной глади мутным пятном, потом стал медленно тонуть.

Все молчали.

Казалось, здесь собрался весь Канек. Харланы, Том и Мэтью Уокеры, Марджи-шире-баржи, Натали, Кэлхун Мэлви с новой женой, Тика Роудс с мужем, хозяева всех магазинов. Прибыли даже старожилы, те, кто жил в глуши, в самой чаще и почти никогда не появлялся на людях. Редкозубые, с длинными тонкими волосами и впалыми щеками. У некоторых в лодках сидели собаки. Полоумный Пит с Матильдой стояли бок о бок на берегу.

Лодки одна за другой причалили; их вытащили на берег. Мистер Уокер бросил Тельмин каяк в кузов ржавого фургона.

Все инстинктивно посмотрели на мистера Уокера, ожидая, что он что-нибудь скажет и куда-нибудь всех позовет. Все собрались вокруг него.

— Вот что, Тельма, — проговорил мистер Уокер, — поехали все ко мне. Пожарим лосося, выпьем холодного пива. Устроим поминки, которые понравились бы Эрлу.

— Ну надо же, большая шишка предлагает устроить поминки по человеку, на которого всю жизнь смотрел свысока, — вставил папа. — Не нужны нам твои подачки. Мы и без тебя его помянем.

От отцовской резкости вздрогнула не только Лени. На лицах собравшихся читалось потрясение.

— Эрнт, не надо сейчас, — взмолилась мама.

— Как раз сейчас и надо. Мы собрались, чтобы попрощаться с человеком, который приехал сюда, потому что мечтал о простой жизни. И ему уж точно не понравилось бы, что мы поминаем его в компании того, кому приспичило превратить Канек в Лос-Анджелес.

Папа от злости и ненависти к Тому словно стал выше ростом. Он подошел к Тельме. Казалось, горе сломало ее, будто палочку от мороженого. Тельма стояла, ссутулясь, и плакала. Грязные волосы висели точно водоросли.

Папа стиснул ее плечо, и Тельма вздрогнула от испуга.

— Я заменю вам Эрла. Вам не о чем беспокоиться. Я позабочусь о том, чтобы беда не застала нас врасплох. Я буду учить Малышку…

— И как же ты собрался учить мою дочь? — дрожащим голосом спросила Тельма. — Наверно, так же, как учишь жену? Думаешь, мы не знаем, как ты над нею мудришь?

Мама застыла, залилась краской.

— Как же ты нас достал! — голос Тельмы окреп. — От тебя дети шарахаются, особенно когда ты пьяный. Папа терпел, потому что ты помогал брату, и я тебе тоже за это благодарна, но ты же ненормальный. Я не собираюсь минировать подступы к подворью. И восьмилетним детям не нужно в два часа ночи учиться надевать противогаз, хватать тревожный чемоданчик и бежать к воротам. Отец жил так, как считал нужным, и я тоже буду жить так, как считаю нужным. — Она глубоко вздохнула. И хотя в глазах Тельмы блестели слезы, Лени прочла в ее взгляде облегчение. Сколько же лет она мечтала все это высказать? — А теперь мы поедем к Тому и помянем папу в кругу его давних друзей. Мы Уокеров знаем всю жизнь. До того, как явился ты, мы все жили дружно, по-соседски. Если ты способен вести себя прилично, поехали с нами. А если намерен перессорить весь город — сиди у себя.

Лени заметила, как все попятились от папы. Даже отшельники с кудлатыми бородами отошли на шаг.

Тельма посмотрела на маму:

— Поехали с нами.

— А? Но… — Мама покачала головой.

— Моя жена останется со мной, — отрезал отец.

Никто не пошевелился, не проронил ни слова. Наконец Харланы медленно направились прочь.

Папа огляделся и понял: его выгнали. Вот так просто.

Лени смотрела, как все их друзья и соседи расходятся по машинам и разъезжаются с лодками в прицепах или кузовах пикапов. Мэтью бросил на Лени долгий грустный взгляд и отвернулся.

Они остались одни. Лени покосилась на маму. Судя по ее лицу, она, как и Лени, была напугана, ведь после такого отец точно взбесится, можно даже не сомневаться.

Отец застыл, вперив сверкающий ненавистью взгляд в пустую дорогу.

— Эрнт, — позвала мама.

— Заткнись, — прошипел он. — Я думаю.

На обратном пути он рта не раскрыл. Казалось бы, надо радоваться, что хоть не орет, но уж лучше бы орал. Крик — как бомба в углу: ее замечаешь, видишь, что фитиль горит, и думаешь — сейчас рванет, бегом в укрытие. Молчание же — как убийца с ружьем, который спрятался в доме, пока ты спишь.

Дома отец безостановочно мерил комнату шагами, бормоча что-то под нос и качая головой, словно с кем-то не соглашался.