«Если бы мне не было сорок четыре, — подумал он, — если бы у меня не было трех детей, такая девушка могла бы принести счастье. Впрочем, — возразил он себе, — почему я решил, что она думает так же, как я? Нет, я решил верно, у нее ранние морщинки у глаз, хотя очень молода, и в ней есть та зажатость, которая появляется у тех девушек, которых кто-то обидел. Растет поколение парней, лишенное жалости; это тревожно; истинные солдаты — добры; как правило, жестоки лишь белоручки, избалованные хорошо зарабатывающими отцами вроде меня. Бедная Америка, кто сможет за нее воевать? Нестриженые панки? Дергающиеся наркоманы? Тупые парни из провинции, которые ничего не могут, если над ними нет дядьки?»

— Три часа, — усмехнулся Гадилин. — Это даже я понял, с моим ужасным английским... Он вас спросил, сколько времени мы знакомы?

Фола стала занимать эта игра; каждый т е с т — форма игры; он снова не дал Пат ответить Гадилину:

— С вами подписали контракт на работу?

— Нет. Мне сказали, что уплатят послезавтра, когда я вернусь.

— Кто вам звонил?

— Из представительства страхового концерна ДТ, мистер Раббинс.

— Сколько он вам пообещал?

— Отель, питание, транспорт — за его счет. Ну и сто долларов за переводы.

— И вы, — убежден, — решили на эти деньги съездить в Шотландию?

Пат кивнула; Фол заметил, что у нее на левой щеке появляется ямочка, как предтеча улыбки.

Гадилин посмотрел на часы, и Фол зафиксировал, как я в н о он это сделал; ничего не попишешь, в иноязычной стране быстро развивается комплекс неполноценности; лишь нажимая на болевые точки, можно понять, на что человек годится в д е л е.

Гадилин разглядывал спину Фола, что отражалось в большом зеркале; во всех ресторанах средней руки злоупотребляют зеркалами; спина была крепкая, спортивная.

«Какие же они здесь все бездуховные тупицы, — подумай Гадилин. — Ничего про нас не знают, глупые, сильные дети. Что они могут без нас? Кто компетентен в п р е д м е т е России, как не мы? Вот уж настоящие великодержавные шовинисты! Не брякнуть бы такой термин прилюдно, люди из Володиного журнала сразу же съедят с потрохами, чистоплюи».

Гадилин боялся одиночества, потому что именно в те часы н а д о было думать, а думать было горестно, потому что все его мечты о р а б о т е на Западе, о новых книгах, которые потрясут читателя, о фильмах и спектаклях рухнули; никто здесь никому не нужен; каждый лишь о своем; дальше собственного носа ни черта не видят; какое им всем дело до нашей боли и скорби?! Деньги, деньги, деньги...

Одиночество, однако, было постоянным; разве сейчас он не обречен на одиночество, когда Пат так открыто к а д р и т с я с этим типом, потому лишь только, что он — свой, а ему, интеллектуалу, остается только делать вид, что он понимает их разговор, но предпочитает молчать, пусть себе воркуют, игра. Постоянно надо играть, когда имеешь дело с ними; а как со своими, так сразу же начинают собачиться; «кто талантливей»; будь проклята эта чертова жизнь... Хоть бы одна проститутка по-русски понимала, можно было б у нее «лечь на грунт», выговориться, так ведь нет, не понимают. Когда его упрекнули в Мюнхене, опять же они, янки, что, мол, комментарии слишком уж злобны, чувствуется уязвленность самолюбия, он ответил: «Идите целуйтесь с ними, я — не намерен!» Ему возразили, — ох, уж этот саксонский такт, будь он трижды неладен, — что целоваться с Советами никто не намерен, но озлобленность по отношению ко всему, что бы в России ни написали или поставили в театре, не может не шокировать; невоспитанность.

Тогда он впервые по-настоящему позавидовал тем, кто умел пить, гудел неделю, сбрасывая тяжесть, и — снова за работу; а он несет все в себе; груз невысказанной обиды — самый тяжкий, оттого-то и сердце стало жать, отчего же еще...

Закурив, Фол наконец обернулся к Гадилину:

— Давно работаете на «Свободе»?

Пат перевела.

— Давно, — сухо ответил Гадилин, по-прежнему стараясь смотря на отражение спины собеседника в зеркале.

— Я попал в десятку, — понял Фол. — Только теперь он готов к разговору. С такого рода характерами иначе нельзя, сначала надо размять».

— А чем вы занимались в России? — спросил Фол, прекрасно зная (Джильберт составил справку), что Гадилин был одним из самых молодых членов Союза писателей; сначала разрабатывал комсомольскую тему, пробовал себя в жанре детектива, посвятив одну из повестей работе контрразведки, потом переключился на исторические романы о революционерах; сорокалетним уже снова попробовал писать о комсомольцах — явно искал р ы н о к, хотел ухватить бога за бороду, но — безуспешно, критика была равнодушна к нему, читатели не замечали; уехал на Запад, сразу же предложил услуги «Свободе»; д е р ж а л и за информацию, поскольку он был набит совершенно фантастическими историями о коллегах, оставшихся в Москве; порою тем, кто изучал его в Лэнгли, казалось, что еще задолго до отъезда он начал вести досье на всех, с кем дружил.

Гадилин откинулся на спинку стула, позволив официанту накрывать на стол и, с ы т н о засмеявшись, ответил:

— В России я занимался сочинительством. Только там у моих книг были большие тиражи, чем здесь.

Пат перевела, и Фол заметил, что она не знает слова «сочинительство»; сказала — «писал»; а ведь Гадилин заложил уйму оттенков в это свое «сочинительство»; чтобы понять его, надо прожить в России не меньше пяти лет, иначе такие оттенки будут проскакивать, а ведь именно в этих-то «подробностях» и сокрыт затаенный смысл языка.

Фол намеренно не у х в а т и л тот «кончик», который бросил ему Гадилин, помянув тиражи своих книг; наверняка, полагал с о ч и н и т е л ь, американец (люди практичные) станет интересоваться количеством изданных книг, названиями, издателем, переводчиками; такого рода диалог должен уравнять их, но именно этого Фол намерен был избежать.

Еще работая в Центральном разведывательном управлении, он сталкивался с людьми гадилинского типа: почти все они сулили скорое крушение Кремля и сообщали, что готовят разоблачение века — новую книгу, которая потрясет русских, подвигнув их на активные действия против чекистского террора.

Сначала это действовало, особенно на молодых сотрудников; потом, однако, энтузиазм сменялся горьким разочарованием, чреватым, как правило, двумя исходами: одни вообще предлагали сворачивать идеологическую работу на Россию, как бесперспективную, вторые настаивали на ужесточении методов борьбы; время белых перчаток кончалось, пора закручивать гайки.

Как всегда, руководство стояло над схваткой, поддерживая обе точки зрения; оттого-то, считал Фол, дело и не двигалось с мертвой точки. «Хочу позиции, — сказал он своему шефу перед тем, как перешел в страховую фирму, — любой, но позиции, которая сформулирована надолго и бескомпромиссно. В „русскую тайну“ я не верю, просто мы плохо работаем» не можем нащупать болевую точку, не мнимую, а истинную».

— Скажите, мистер Гадилин, вам что-нибудь говорит имя русского писателя Степанова? — спросил Фол.