ответил. Взглядом показал, что вопрос был лишним. «Вы анархист? – продолжал я, – Поэтому вас сослали? Заметил черный крест на руке». «Этот крест ничего не значит», – отмахнулся он. «О нет, он весьма говорящий. Объясняет ваше пренебрежительное отношение к человеческой жизни». Это его развеселило. «И чем же, по-твоему, занимаются анархисты? Да хоть любые из этих… революционеров». Сказал он это слово, «революционеры», с явно пренебрежительным тоном.

«Я давно был в Петербурге, кажется, уже лет десять минуло, но разве что-то поменялось? – голос его теперь был серьезным, – Дай угадаю. Все так же сидят по кофейным, обсуждают злодейства ancien regime26. Люди, которые ни дня в своей жизни не работали. Знать не знают, что такое честный труд и выдержка, но уже горазды кричать о свободе и революции. Студенты, юристы, артисты – непризнанные, в основном – да просто люди с большим честолюбием и огромными амбициями – они последуют за любым лидером. Просто потому что таков сейчас air du temps27. Это я из опыта говорю: я тоже считал себя революционером, когда позволял возраст. Заговор становится образом жизни, чтобы прятаться от вас, жандармов. Гений Николая, о котором он и не помышлял, состоит в том, что, учредив Третье отделение, он придумал замечательную игру в кошки-мышки. Привнес направленность и смысл в жизни большого количества потерянных молодых людей! «Мы проведем существование в борьбе за лидера, чьих идей даже не понимаем!» так мог бы вскричать любой из нас в то время.

Такой образ жизни соблазняет, без сомнений. Нет ничего более увлекательного, чем скрываться на квартирах, использовать тайный код и встречаться в неудобных местах. Но если убрать элемент игры, что останется? Пустота. Ибо не было никакого центра, никакой программы действий. Не осталось зачинателей: тех, кто прошел в двенадцатом году до Парижа, увидал тамошнюю вольность и поговорил с французскими либералами. Они не хотели больше жить на родине под кнутом, довольствоваться пошлостями полковой жизни и терпеть произвол тех, кто у власти. Как же! Во Франции правил народ, а у нас в провинциях ради забавы ездили друг к другу верхом на евреях. Стыдно-с. А вместе с ними исчез весь пыл – новое поколение понятия не имело о их началах. Я же уставал от пустой болтовни, я человек действия, Александр. Однажды я должен был взять в руки оружие и действовать».

«И поэтому вы здесь», – закончил я. «Именно. Это место прекрасно избавляет от иллюзий. Избавит и тебя тоже». Он показал мне на сомнительные компании, окружавшие нас. «Здесь есть все. Вон польские националисты сидят, участники какого-то там восстания, я уж со счету сбился. В том углу радикалы с социалистами. В самом конце зала либералы… всякие. Анархистов пока не вижу, они приходят ближе к вечеру. Вот и скажи мне, можешь отличить одних от других?». «Конечно, нет. Они все для меня ссыльные». «Правда. Но не только поэтому. Они не ведут более разговоров о государственном устройстве. Это там, на Западе, они могли спорить о высоких идеях. Но здесь болтовня закончилась. Здесь все равны. Теперь обсуждаются вещи куда более приземленные – земля, женщины, дом».

«Убийства тоже?» вставил я. «Не исключено. Понятия о правосудии здесь довольно простые». «Вот как? Но эта земля принадлежит Российской Империи, а значит, на нее распространяется власть царя. А мы здесь, чтобы устанавливать порядок», – твердо сказал я. «Земля царя? Ты хоть сам в это веришь? Думаешь, твои цари долго продержатся?», – усмехнулся Нессельрод. «Я должен рассматривать твои слова как угрозу? Не забывай, что я представляю здесь власть», – осадил его я. «Разве я могу угрожать царю из этой лачужки за тысячи верст от Петербурга? Кроме того, я не Пестель: у меня хватает ума понять, что на место одного самодура придет другой». Тут я не выдержал и предупредил его: «Еще одно слово в таком духе, и я пишу донесение в штаб». Он неприятно заулыбался: «Ну полноте, не хотел я разгневать нового дувингского адъютанта. Бросим о царях. Скоро ты и так все поймешь, коли не слепец. В Сибири никакого управления нет. Ей невозможно править. Губернаторы, вице-губернаторы – обычные приживалы. Побыстрей наворуют, а потом поминай как звали. Здесь нет государства, нет экономики, нет политики – кабинетной тобишь – зато много вольности. Той вольности, за которую с такой готовностью умирают там, на Западе. А тут ее пригоршнями черпай, хоть купайся в ней. Многие обаче в ней и тонут». «А ты?». «А я держусь. Если прискачет гонец с письмом от самого царя, в котором сказано, что мне жалуют богатый особняк в Петербурге с роскошными садами и фонтанами, я откажусь. Даже думать не буду! Эта земля моя, и я отсюда никуда». Он встал из-за стола и расплатился за еду. Напоследок сказал: «Напомни Дувингу, что он должен мне десять рублей».

В отделение я возвращался с пустыми руками и твердым желанием выяснить настоящую личность Нессельрода. Дувинг ничего мне не поведал на его счет. Сделал лишь кислую мину. Показал его досье в картотеке ссыльных. Какого же было мое разочарование, когда я ее просмотрел! Имя и фамилия его были самые обычные, таковые вовсе не остаются в памяти. Биография тоже непримечательная: родился в провинции, в семье статского советника, жил в Петербурге. Служил в армии, но сбежал из нее. Вопреки моему первоначальному впечатлению, у анархистов не состоял. Был он человек более «раннего» времени. Общался с видными вольнодумцами на собраниях у Петрашевского, но на Семеновский плац не попал. Пойман отрядом охраны возле Зимнего дворца за то, что громко прокламировал угрозы в адрес царя. При обыске у него была обнаружена заряженная пистоль. Осужден и сослан на каторгу в составе других заключенных в 1852 году. Получалось, что в Сибири Нессельрод проживал чуть менее десяти лет, однако годы эти в его биографии не были отражены.

Мне показались очень странными обстоятельства, при которых был он схвачен. Сам шел в руки охраны, словно единственной целью его выступления была угроза, словно хотел попасться в их руки. Но оружие! В то время никто еще не брал в руки оружия, чтобы угрожать власти. Революционеры надеялись повлиять на массы лишь через журналы. Они не представляли большой угрозы, как совершенно справедливо отметил в нашем разговоре Нессельрод. Нужно было лишь знать имена видных деятелей, добиться их арестов, и дело сделано. Однако если бы каждый из них взял пистолет… Или хуже того, бомбу! Если бы он настолько не считался с жизнию своей, а ненависть его к царю была