Хотя русская сентиментальная проза XIX столетия уделяла внимание страданиям детей, в число привидений они не вошли – не хватило жесткости английской системы воспитания. Бал правят дети зловредные и, что немаловажно, безымянные – лишенные таинства, надписи на могиле (или с издевательской надписью, как Таисия из Перми), жертвы аборта.

Доминирующая социальная группа в мире духов отсутствует ввиду идейной пестроты легенд. Аристократы бывают безобидными (хозяева Дубровиц), капризными (хозяева Марьина) или опасными (Салтычиха, принцесса Ольденбургская), равно как и купцы (Котов из Волгограда, Ларинцев из Челябинска, Колокольников из Тюмени). Среди безвредных привидений особенно много купеческих жен (Любимова из Перми, Железнова из Екатеринбурга) и детей – дочери Ошуркова из Екатеринбурга, Теренина из Калуги, Шелихова из Астрахани, Маркова из Нижнего Новгорода. Недостаток дворецких и лакеев восполняется теми, кто несет посмертную службу, в первую очередь «пожарными»: Александр Ошевенский и другие святые, игумен Кирилл из Астрахани, Василий Марин, кошка из РГБ.

Из общечеловеческих пороков чаще всего осуждаются разбой (Болотников, Разин, Пугачев, Кудеяр, Рыжов, Череда, Хоботов), жадность (хранители сокровищ, Кусовников с Мясницкой, Черный монах из Дивногорского монастыря) и пьянство (князь Хованский, Кузьма Молотов, московские коты). Необычными разновидностями навязчивой идеи служат визиты по обещанию или элементарная глупость (Крекшина с Тверского бульвара).

Деревенские былички о колдунах и ведьмах по настрою близки страшным произведениям английских писателей конца XIX – начала XX в. Но с городскими легендами дело обстоит иначе. В них колдуны зачастую являются жертвами невежества (Фиораванти, Брюс), целителями и страдальцами (Распутин и другие колдуны Романовых) и даже спасителями людей (колдун из Московского метро).

Отечественные истории о предзнаменованиях содержательнее английских, так как они лишены морально-этической базы. Это касается не только народных знамений, но и группы преданий о царях и царицах, за исключением видений Анны Иоанновны, обработанных борцами с монаршим произволом. Политические мотивы в легендах о знамениях традиционно сильны (кикимора с колокольни Троицкой церкви).

Мы можем отследить две ярко выраженные линии в генеалогии русской мистики. Первая линия усиливает благодушные и нравоучительные тенденции мистики английской. Число призраков родных и близких у нас очень велико. Народная мудрость советует остерегаться таких покойников, но у тех, кто скучает по ним, есть маленькое утешение: можно общаться с умершими с помощью кормления, поминок или загробной почты. Эти наивные средства были отвергнуты дворянством, сконцентрировавшим внимание на чувственной сфере. Как следствие, из загробного мира нахлынули матери, жены, друзья, разноцветные дамы, а злобность сделалась прерогативой ревнивых женихов и мужей. Белое духовенство и светское монашество сосредоточились на молитвах и духовных наставлениях. В результате призраки вступили с живыми в многословные диалоги и усвоили ряд сакральных функций: благословение (сначала благословляли покойные архиереи, а с усилением влияния спиритов – и миряне), воспарение на небеса и так называемая миссия.

Вторая линия тянется в диаметрально противоположном направлении. Смертельно опасных призраков в нашем фольклоре еще больше, чем в английских средневековых летописях и мистической литературе. Недоброжелательные духи концентрируются главным образом в быличках и житиях отшельников, но и в городских легендах попадаются абсолютно не характерные для Англии ситуации. Жертва, подобная Жужу с Кузнецкого Моста, в Лондоне нипочем не заделалась бы маньяком-убийцей. Англичане пускали бы слезу по бедной девушке и в худшем случае приписали бы ей горестные завывания и скорбь по минувшей любви.

Жутчайшие русские призраки – Белая женщина, жердяй, встречник, колокольный май – как и древняя английская нечисть, имеют неясное происхождение и не зависят от окружающей нас действительности. Отвратительны духи, атакующие христианских подвижников. Казалось бы, они тоже наделены миссией – смутить человека. Но попробуем взглянуть на монашеский подвиг под иным углом. Аскетизм и умное делание открывают монаху путь к Богу. Пройти по нему непросто. Населяющие инобытие сущности, безусловно, враждебны людям и могут быть названы бесами (этот термин возник не сразу). Но не они проникают в келью монаха, а монах вторгается в их мир.

Если англичане черпали свои лучшие ужасы из старинных манускриптов, то русские писатели обращались к собственному крестьянству, бережно хранящему многовековые предания. Самые впечатляющие произведения о призраках – «Бесы», «Страшная месть», «Вий», «Бежин луг», «Собака», «Белая лошадь» – опираются на деревенский фольклор, а не на великосветские фантазии. А вот зарубежная мистическая традиция у нас не прижилась. Кроме «Пиковой дамы» и рассказа Андреева, подлинных «страшилок» нет. В передаче чувства страха (чеховские «Страхи», романы Достоевского, повести Л.Н. Толстого) равных нашим писателям не было, но причиной тому – их психологический дар, а не мистическое чутье.

Нетрудно заметить, что авторы названных произведений – ведущие мастера русского слова. Никто из них, кроме Гоголя, целенаправленно мистикой не занимался. Возврата к фольклорным истокам, случившегося на излете Викторианской эпохи в Англии, у нас, увы, не состоялось. И если можно так выразиться, профессиональных мистиков наша литература не знает. Претендовали на эту роль и Сологуб, и Ремизов, но им недостало знаний и вкуса. Для мистиков они были слишком уж современны.

Я рассуждаю о страхах, подозревая, что многих читателей, верящих в сверхъестественное, настоящими, в моем понимании, привидениями не запугаешь. Они сочтут чудовищ детскими глупостями и бабушкиными сказками. Для них, напротив, трагичны встречи с теми, кто испытывает загробные муки или тоскует по любимым, а страшны те мертвецы, которые унесли с собой злобу, ненависть, обиду и теперь наполняют ими мир живых.

Наш современник не привык думать о жизни после смерти. Его пугают земные потери, страдания и нужды. Эту психологию он невольно вменяет и духам. С момента вкушения плода древа познания он убежден в идентичности земных и небесных законов и поэтому наделяет призраков собственной моралью. «Все так называемые разрешения последних вопросов, – отмечал Шестов, – сводятся к тому, что люди надеются в ином мире жить не хуже, главное, не иначе, чем живут устроенные поденщики в этом мире. Будет и освежающий сон, и свет, и тепло, и покой – и даже, может быть, обязательный труд: ведь скучно, неслыханно скучно без упряжек и без работы (оттого так много среди духов учителей, «пожарных» и прочих трудолюбцев. – А.В.). Но эти чаяния… имеют своим источником не соприкосновение мирам иным: они добыты здесь, из недр нашей земли».

Вообразите существ, не привязанных к людям, не испытывающих наших потребностей, погруженных в себя и едва ли нас замечающих. Разве не покажутся они нам страшными? Страшными из-за своей отрешенности от всего того, что нас тяготит и радует[75]. Допустим, человеку дано их видеть, особенно когда он сам далек от мирской суеты. Разве не попытается он убедить себя в человечности привидений, лишь бы не чувствовать страх перед ними? Они такие же, как мы! И страх отступает…