Схожее чувство испытал и Ваня Шмелев: «В доме тихо, даже жутко слушать. В лампе огонек привернут – Святки, а как будто будни… Дни теперь такие… “Бродят они, как без причалу!” Горкин знает из священных книг. Темным коридором надо, и зеркала там, в зале…» («Лето Господне»). Те, которые «бродят без причалу», непременно покажутся в зеркалах.

В рассказе Брюсова «В зеркале» (1902) ужасы Зазеркалья тускнеют под зловонным покровом человеческих страстишек. Женщина состязается со своим отражением в мелком тщеславии и коварстве. Одержав победу, она вкушает наслаждение с оттенком извращенного эротизма: «Теперь я безжалостно приказала ей идти мне навстречу. Стон муки открывал ее губы, глаза расширились, как перед призраком, но она шла, шатаясь, падая, – шла. Я тоже шла навстречу ей, с губами, искривленными торжеством, с глазами, широко открытыми от радости, шатаясь от пьянящего восторга. Снова соприкоснулись наши руки, снова сблизились наши губы, и мы упали одна в другую, сжигаемые невыразимой болью перевоплощения».

В наши дни в Зазеркалье могут поселиться любые духи, и выглядят они практически так же, как при жизни в теле. Сторож воронежского дворца 50-летия Октября каждую ночь видит девушку в свадебном платье, выходящую из огромных зеркал в фойе. Призрак всхлипывает и завывает, сторож прячется под стол, крестится и читает молитвы, а потом, к своему разочарованию, догадывается, что девушка его не замечает. По крику петухов призрак забирается обратно в зеркало. Кто эта девушка? В свое время она забеременела, а отец ребенка, не желавший связывать себя, столкнул ее в котлован строящегося дворца.

В быличке все перевернуто с ног на голову. Не жених приходит к невесте посредством зеркала, а она сама вылезает оттуда, чтобы найти жениха. Но сочинители не вдавались в тонкости фольклористики. Раз зеркал много, кто-нибудь должен в них обитать.

Свод легенд о русских привидениях находится в 6 стадии формирования, поэтому книга не претендует на полноту и всеохватность. В каждом из регионов есть свои истории о призраках, и, быть может, самые интересные из них я пропустил мимо ушей. В книге не затронуты Северный Кавказ, чьи легенды не имеют отношения к русской традиции, и культурно родственные нам Украина и Беларусь, чей фольклор испытал на себе мощное влияние южно– и западнославянских народностей.

Возможно, кто-то подметил вольности, допущенные автором в изложении фольклорного материала, а кого-то покоробили авторские комментарии и остроты. Таким способом я пытался оживить легенды о призраках, по большей части однообразные и примитивные. Если читатель не увлекся ими или недопонял сказанного – вина целиком на мне. Однако меня утешает мысль о том, что суть легенд я не исказил, иначе не имело бы смысла сверять их с образцами английского фольклора.

Каковы же итоги сравнительного анализа? Почти все приемы английской мистики повторяются в России. В наших легендах человеческие останки редко прячут в стене или под полом дома, но часто выбрасывают под открытое небо (трупы самоубийц, разрушенные кладбища) или лежат на всеобщем обозрении (мощи святых, Ленин). Черепа в русских домах не хранят, и связанные с ними истории эпизодичны (дом Чадина в Перми, Николай Буржуа). Оживающих портретов у нас не меньше, чем в Англии, но совсем нет чудесных экипажей и безголовых лошадей. Слабой попыткой внедрить их может считаться рассказ о «Чудном доме» в Одессе. Зато в русской мистике нашла своеобразное преломление западноевропейская вера в Зазеркалье.

Для английских жертв и самоубийц немалое значение имеют потайные комнаты, окна и башни замков и усадеб. Герои наших легенд комнатами почти не пользуются, а окнам и башням предпочитают водоемы (поганые пруды, мертвые озера). Со старинными зданиями конкурируют подземные ходы – Кобяково городище, орловские и курские подземелья, тоннели под Волгой (Самара), Камой (Пермь) и Амуром (Хабаровск), тайники Бурылина и Новикова, а также нечистые места: Старая Сарепта, Черниговский скит, Ивановская горка, Чертолье, Голосов овраг, Чертово городище.

Пальму первенства уверенно держат призраки казненных и убитых (в Англии с ними состязаются жертвы любовных интриг). Рассказы о них подчинены идеологическим клише, однако идеологий у нас, в отличие от Англии, пруд пруди. Среди кровавых ужасов прошлого преобладают войны, пытки и казни минувшего столетия. Поэтому процент выдуманных смертей в России заметно ниже, чем в Англии. Даже миф о Раифском убийстве в основных деталях правдив.

Из жертв исторических событий в легенды обычно попадают те, чья насильственная кончина описана в учебниках, – Лжедмитрий I, Петр III, Павел I, Александр II. В этом списке оказался бы и Николай II, но инициативу перехватили авторы сказаний о святых. Легенды о тиранах вроде Ивана Грозного (мстительные призраки) или Бориса Годунова (кровавые мальчики) обязаны своим происхождением не истории, а литературе. Не выдерживают критики «ужастики» о крепостных застенках (дом Расторгуева и Харитонова, усадьба Тереньга, казанский сад «Эрмитаж»), но и в них участвуют реальные лица – даже Ворожцов жил в свое время в Казани. Покрыты мраком судьбы жертв большевистского террора (священники и монахи, Лаптев из Уфы, Любомилов из Ратмина).

Многие жертвы, виновные и невинные, превращаются после смерти в чудовищ (Хованские из Голыгина, чекисты из Раифского монастыря), а многие не являются сами, но портят атмосферу тех мест, где были замучены (Башня смерти в Перми, особняк в Ставрополе). Эта особенность, не типичная для Англии, опирается на деревенскую неприязнь к заложным покойникам.

Исторические деятели могут приходить с того света в преддверии общественно-политических свершений и катаклизмов: Борис и Глеб, Минин и Пожарский. В эту категорию добавили Медного всадника, чем изрядно смягчили ужас от встречи с живой статуей. Всадник пускается вскачь по тем же причинам, по каким в Англии постукивает барабан Фрэнсиса Дрейка.

Лишенные свободы, обесчещенные, убитые женщины, несомненно, прибыли к нам из Англии. За редким исключением, все они – мифические личности: девушка из башни Веселуха, жертвы Нармацкого и Веневитинова, дочь Лугинина из Тулы, любовницы Мешкова, Любушка из дома Игумнова, Эльза из Пятигорска.

В отдельных случаях звучит мотив социального неравенства (смолянка из Аничкова дворца, Палаша из Юрина) или политических интриг (княжна Тараканова). Замурованные монахини у нас не завелись из-за сопротивления православной общественности.

Немногочисленные жертвы любви и ревности, как правило, кончают с собой, а не умерщвляются мужьями и отцами: Марина из Симбирска, старушка из «Литературного дома», жена Дюрингера из Иванова, девицы из самарского «Аквариума», гимназистка Лиза из Ярославля. В эту компанию затесался грустный Пузан-Пузыревский из Вологды – ни женщина, ни муж, ни отец, ни любовник.