* * *

Я видела его. И чувствовала. Всем телом: нервные окончания вспыхнули как спичка, кожа натянулась, как будто на меня налетел порыв арктического воздуха. Нога взревела в очередном приступе боли. Схватившись за алтарь, вцепившись в него двумя руками, желая убедить себя, что увиденное нереально – будь то видение или галлюцинация, – я ощущала присутствие в углу камеры, чувствовала, как скребутся друг о друга его кольца, словно звук задевал мои нервы. До этого момента я воспринимала происходящее со мной как своего рода фильм, проигрывающийся в голове; продукт моего необычайно живого воображения. Но происходящее со мной не было воспоминанием. Оно было действительностью. Нет, я не вернулась в прошлое. Скорее, прошлое развертывалось передо мной в настоящем, если в этом, конечно, есть какой-то смысл. Мне казалось, что я давно перешла всякую черту разумного страха, исчерпала свою способность бояться, выжала из нее все, до последней капли. Но меня потряс ужас. Я больше не желала быть свидетелем этой сцены. И не расстроилась, если бы не добралась до сути. Я поднялась на ноги…

И оказалась в камере. Павильон растворился. Я начала лихорадочно оглядываться по сторонам. В камере напротив ко мне спиной лежал Тед. Виднелась дверь в полицейский участок.

– Помогите! – закричала я, – Пожалуйста, помогите!

Ничего не произошло. Тед не вскочил с койки. Ни один полицейский не распахнул дверь. Я повернулась к Роджеру и протянула к нему руки. Мои пальцы коснулись его плеча, но своим видом он никак не обозначил мое прикосновение.

– Роджер! – закричала я, – Роджер!

Он меня не слышал. Он продолжал вглядываться в фигуру в тени, прижав руку к груди.

– Тед! – закричала я, – Тед! Ты меня слышишь?

Тед шевельнулся. Я снова выкрикнула его имя. Он не ответил.

Все это время я чувствовала на себе пристальный взгляд из угла камеры. Осознав, что ни Роджер, ни Тед не слышат и не видят меня – что я, по сути, была призраком – я повернулась и посмотрела в угол. Во время поворота я увидела эту штуку краем глаза – сумасшедшие геометрические формы, плоскости под немыслимыми углами… Но потом все исчезло, и передо мной предстало око.

* * *

Эта тварь умеет говорить; казалось, ее шепот исходит из Роджера, исходит из самых его глубин, минуя боль, навалившуюся ему на грудь. Это не голос Роджера, не голос кого-либо из его друзей, но он кажется до ужаса знакомым. Я слышу, как он расползается по стенам камеры, и узнаю в нем голос, которым Роджер говорил во время последнего ночного путешествия в Доме Бельведера. Он говорит:

– Ты знаешь, о чем просишь.

Роджер понимает: речь идет о проклятии. Он кивает. Ответа не следует, и тогда он произносит:

– Да.

Если Тед и слышит, то не подает виду.

– Многое спросится, – отвечает голос. – Что ты можешь мне предложить?

– Чего ты хочешь? – Роджер с трудом выдавливает каждый слог.

– Крови, – доносится шепот. – Боли.

– Пожалуйста, – отвечает Роджер, поднимая правую руку над едва бьющимся сердцем, – хочешь боли – забирай.

Голос вздыхает, будто удовлетворен ответом. Тяжелые кольца со скрежетом двигаются по бетону. Око слегка покачивается.

– Славно, – вздыхает голос, – но этого недостаточно.

Перед глазами Роджера начинают бегать черные точки. В голове пусто. Он думает: «Что я творю? Мой сын… Что я творю? Что все это значит?» Несмотря на боль, сотрясающую его тело, на далекий страх существа на другой стороне комнаты, он отвечает не своим голосом, и голос его подобен реву горящего дома.

– Возмездие, – отвечает голос.

Роджер кивает – да, да, конечно, – и говорит:

– Все. Бери все, что угодно. Что угодно.

Дверь с лязгом распахивается, и помещение заливается еще большим количеством света, за которым следует полицейский, принесший Роджеру и Теду их символические завтраки. В одно мгновение солнечный свет смывает тени и все, что в них скрывалось.

* * *

Я была в павильоне, перед алтарем. Когда я увидела нависающий надо мной туман и проглядывающие сквозь него ряды скамеек, у меня подкосились ноги. Я приготовилась приземлиться на пятую точку, но удержалась. Коленки, не переставая, тряслись, и я стояла на месте, пытаясь удержать равновесие. Я смогла вырваться из видения, но не могла от него отделаться. Я знала, что случилось дальше: у меня остались воспоминания – прощальный подарок от существа в тени. С меня было достаточно. Сказать, что меня уже тошнило от этой истории, – ничего не сказать, но, пока я определяла степень тошноты, заключительная глава начала проигрываться перед моим взором сама по себе.

* * *

С исчезновением теней улеглась и боль в груди Роджера. Но когда он перестает ее ощущать, то осознает, как сильно полагался на нее. Он представляет себя накренившейся стеной, у которой снесли опору. Роджер падает на койку. Полицейский, отдав Теду чашку растворимого кофе и завернутый в термопленку пончик, поворачивается как раз в тот момент, когда Роджер начинает заваливаться.

– Эй, – говорит он, – у тебя там все в порядке?

Роджер не отвечает, и коп повторяет:

– Эй! Эй, дедуля. Ты в порядке?

«Дедуля» срабатывает, и Роджер приподнимается, оперевшись на локти.

– Я в порядке, спасибо, – отвечает он. Во рту пересохло. Он видит Теда за спиной полицейского; Тед на него не смотрит.

Роджер берет маленькую чашку горького кофе и пончик, который уже начал таять в руках копа, размазав шоколад по пластиковой обертке. У него давно не было такого завтрака, еще со времен студенчества; и пока он ест, он смотрит на Теда, который, расправившись с едой, сидит на койке и смотрит в потолок, намеренно не обращая внимания на отца. В груди – в месте, где недавно была боль, – Роджер чувствует пустоту. Он не может поверить, что она ушла, и на мгновение позволяет себе насладиться мыслью о том, что она не исчезла, а резко достигла крещендо и заставила его сердце остановиться, а все, что происходит сейчас, является последней фантазией мозга, пытающегося отгородиться от осознания собственной скорой кончины. «Фантазия, в которой я измазал все пальцы шоколадом?» – думает он.

Вытерев руки о койку, он вспоминает, кого ему напоминает услышанный голос. Дом. Ему в голову приходит безумная идея, что если бы Дом умел говорить, то говорил бы именно этим голосом. Удивительно. Он решает, что существо в тени – бредовая иллюзия, возникшая в результате агонии тела, необходимости в жажде мести. Конечно, он даже не представляет, что уготовил Теду. Он подвергает сто четырнадцать слов критическому анализу: да, он не добавил ничего лишнего, но все еще не считает, что совершает акт возмездия. Он уверяет себя, что восстанавливает справедливость, что наконец-таки подает блюдо, которое должно было стоять на столе еще лет десять назад. Внезапно осознание своей смертной природы не может заставить Роджера пересмотреть это решение. Более того, оно только обостряет желание ранить Теда, причинить ему боль, пока есть силы.