– Дорогая, – спросил он, – с тобой все в порядке?

А что еще он мог спросить? И все же я чуть не расхохоталась. Человек, который заключил договор с – я даже не знаю, с чем, – который пожертвовал жизнью одного ребенка, чтобы отомстить другому и приговорить его к вечному аду, – и этот человек, за которого я вышла замуж, спрашивал, все ли со мной в порядке? Он добавил:

– Все хорошо, любимая, я здесь. Все хорошо.

И я чуть не сорвалась. Он стоял передо мной, чуть склонившись… Я не боялась его – может, должна была, но тогда я больше боялась за него. За нас.

Боялась, а еще была очень, очень и очень зла. Моя левая рука – он держал правую – затряслась, и мне стоило огромных усилий не дать себе взмахнуть ею и ударить его. Не как в закусочной – безумно, импульсивно. Я хотела врезать ему со всей силы; так, чтобы его голова отлетела назад. Ужас, с бешеной скоростью разраставшийся во мне с нашего обеда в закусочной и карусели, был испепелен ослепляющей люминесцентной вспышкой. Я преисполнилась желанием не просто шлепнуть его, а нанести удары один за другим, стукнуть его, залепить пощечину, пнуть ногой, избить его до синяков, крови и переломов. Я хотела накричать на него, сказать ему, каким же идиотом он был, спросить, понимает ли он, что натворил, во что нам обошелся и до сих пор обходится его маленький трюк в камере. По меньшей мере, я хотела сказать ему, чтобы он убрал свою проклятую руку.

– Вероника? – спросил Роджер, и я знала, что не буду на него кричать и не буду его бить. Отчасти из-за беспокойства, проскользнувшего в его голосе; отчасти потому, что без него я не могла выбраться с этого острова. Я ответила:

– Я слышу тебя, Роджер.

– Слава богу, – выдохнул он и отпустил руку, чтобы в следующее мгновение заключить меня в объятия. Я не стала противиться и даже похлопала его по спине.

– Я так волновался за тебя, – произнес он, обнимая меня. – Мы разговаривали, а в следующее мгновение ты уже исчезла. Я не понимал, что случилось. Я искал тебя по всей улице. Заходил в каждый магазин. Но никто тебя не видел. Я помню коттеджи, которые тебе очень понравились, и решил сходить к ним. Чуть было не прошел мимо. Когда заглянул внутрь, то едва различил тебя в тумане.

– Ты нашел меня.

– Ты в порядке? – спросил Роджер, отстранившись от меня, не убирая рук. – На тебе другая одежда…

– Я купила новую, – ответила я. – Моя вся промокла.

– Дорогая… Ты же понимаешь… Я сделал это… Я должен был…

– Все хорошо, Роджер. Давай выбираться отсюда.

* * *

Так мы и сделали. Примерно через час наш великий побег на Мартас-Винъярд подошел к концу, и мы сели на паром обратно в Вудсхол. По дороге на автобусную остановку мы прошли мимо непримечательного двухэтажного дома с черной отделкой и ведущей к нему кирпичной дорожкой, по бокам которой цвели ярко-желтые и пурпурные полевые цветы. При виде этого дома что-то зашевелилось в моей памяти, но я была определенно настроена на то, чтобы поскорее убраться с этого острова, а не разглядывать причудливые дома. А вот Роджер остановился.

– Что? – воскликнула я. – Что такое?

– Ничего, – ответил он. – Ты не узнаешь это место?

– Нет, – сначала сказала я, и тут же вспомнила. – О.

Мы стояли у гостиницы, в которой остановились в прошлую поездку. Счастливое было время.

– Может, спросим, есть ли у них свободные комнаты?

– Что? – Я повернулась к нему. Он не шутил. С учетом всех событий того дня он мог быть немного не в себе, но по лицу было видно, что он говорит серьезно. Если бы я хотела остаться на острове на ночь, он не стал бы возражать. Я вспомнила, как пыталась придумать различные уловки, лишь бы остаться на острове чуть дольше, и в очередной раз горький смех заклокотал у меня в груди. Роджер хотел остаться на ночь, потому что думал, что сможет увидеть Теда. Он ничего не говорил по этому поводу, пока мы шли из павильона по лабиринту пряничных домиков к остановке, но эта мысль чуть ли не летала у него над головой. Конечно, он не знал всех подробностей произошедшего со мной, но не сомневался, что все это было связано с Тедом.

К счастью для меня, на доске в конце дорожки висела табличка «Свободных мест нет». Я указала на нее Роджеру, и его лицо вытянулось, чтобы в ту же секунду принять свое обычное выражение, и он сказал:

– Если хочешь, мы можем найти другой…

– Не хочу, – ответила я. – Я хочу домой, в Уэллфлит.

В течение двух секунд я наблюдала, как Роджера раздирали внутренние противоречия. Стоило ли настаивать на ночевке? Раз уж на то пошло, я была готова уехать без него. У меня были свои ключи от машины; ключи от Дома на Мысе тоже были у меня. А он пусть бы оставался на острове сколько душе угодно. Но по истечении двух секунд он виновато улыбнулся и сказал:

– Поехали домой.

* * *

Паром отчаливал от Винъярда, и Роджер провожал его взглядом – или то место, где он должен был остаться; туман еще не успел рассеяться, – и он что-то произнес, но слишком тихо, чтобы я могла разобрать. Мы вернулись в пассажирский салон; я взяла чашку чая, перед Роджером стояла банка колы.

– Что? – спросила я.

– Да так, задумался, – ответил он, – вспомнил пару строчек из Теннисона.

– Да?

Я ненавижу Теннисона. Талантливый, но бестолковый поэт.

– Да, заключительные строки «Улисса». Полагаю, ты читала его.

– Имею представление.

– В самом конце, когда пожилой Улисс пытается убедить своих последователей пуститься в последнее плавание в поисках нового мира, он перечисляет все то, с чем им придется столкнуться в своем путешествии.

Роджер пожал плечами:

– Вот и все.

Не все. Это была загадка, и разгадать ее не составило труда. Роджер боялся, что мы покидаем Счастливый Остров, оставляя Ахилла блуждать в тумане. Он искал утешения, ждал, что я потянусь к нему, возьму его за руку и скажу, что все хорошо. Но вместо этого я сказала:

– Не понимаю, чем тебе так нравится Теннисон. Боже. Полный шума и ярости, но ничего не значащий.[8]

Какое бы беспокойство не занимало мысли Роджера, он не собирался оставлять без ответа столь неприкрыто наглую атаку на одного из его любимых поэтов. На что я и рассчитывала. Я хотела поссориться. И мы ссорились, ссорились с жаром до конца поездки: Роджер приводил примеры глубины и гения произведений Теннисона, которые я отвергала, отмечая их несерьезность и надуманность. Как же замечательно было выпустить пар! Я совершенно не хотела спорить о творческом наследии Теннисона – нравился ему этот паршивый поэт, ну и пусть – я хотела поговорить с ним о том, что он натворил в камере. Но не могла. Да, я ужасно злилась, и с большим удовольствием накричала бы на него, но в перспективе мне все равно бы пришлось серьезно обсудить с ним то, что он наделал, а это было бы невозможно, если бы мы разругались тогда, на пароме. Потому мы обсуждали достоинства и недостатки творчества второсортного поэта.