Все следующее утро Роджер держит свои слова, свое оружие наготове и ждет подходящего момента. Но он не наступает, когда коп возвращается за ним и за Тедом и выводит их в наручниках из камеры, когда ведет через участок на улицу, когда приводит в Ратушу на судебное заседание. Не наступает он и тогда, когда я встаю и произношу свою речь в защиту сына и отца. Затем судья читает ему и Теду лекцию, но момента все нет. И когда мы идем по парковке, Роджер начинает задаваться вопросом, наступит ли этот подходящий момент вообще, или же момент успел представиться, а он его пропустил.

На полпути к машине он видит идущего к нам Теда. Лицо Теда, удовлетворенно отмечает Роджер, тоже покрыто синяками, а выражение гнева сменилось чем-то другим, похожим на неохотное уважение. Тед дал слабину. Он совершенно беззащитен. Роджер, сделав вид, что не заметил его, продолжает идти к машине. Он чувствует руку Теда на своем плече. Он слышит, как Тед говорит: «Подожди» – и Роджер узнает этот тон; он означает: да, признаюсь, я облажался. Вот его шанс. «Убери руку», – отвечает Роджер таким безжалостным голосом, что удивляется сам. Рука Теда слетает с плеча, и Роджер наносит удар.

* * *

Ноги уверенно стояли на земле, и я рискнула сделать шаг, второй третий – к алтарю; и оперлась на него. Я взглянула на входы в павильон – по крайней мере, туда, где они должны были располагаться. И в белизне тумане могла рассмотреть на их месте только белые пятна.

* * *

Пятнадцать-двадцать секунд, которые понадобились Роджеру, чтобы высказать подготовленную речь до конца, мы стояли друг напротив друга, как будто вели вполне цивилизованный разговор. Со стороны могло показаться, что Роджер болтает о погоде. Хотя, наверное, было не очень похоже, потому что он разговаривал с Тедом, но не смотрел в его сторону – и все же любой случайный свидетель нашего разговора не смог бы догадаться о разворачивающихся на парковке событиях. Чтобы ты понял эмоциональный размах поступка Роджера, я немного сменю фокус. Представь эту сцену с точки зрения телодвижений. Когда Тед хватает Роджера за плечо, другая рука Роджера хватает руку Теда. Нож – заостренный кусок кости с нацарапанными непонятными символами, – нож оказывается в руке Роджера прежде, чем я или Тед успеваем заметить. Я поднимаю руку и открываю рот, чтобы остановить его, но Роджер ударяет меня в живот, именно туда, где в темноте зарождается то, что могло было быть нашим ребенком. Как только я чувствую ледяное лезвие ножа, Роджер вынимает его и поворачивает на себя, вонзая окровавленным острием в грудь, сместив с центра, чтобы не задеть грудину. Его рука, вцепившаяся в Теда, начинает разжиматься, когда он хрипит от боли, но у Теда нет шансов сбежать. Он застыл в неверии. Вырывая из груди нож, Роджер поворачивается и, притягивая Теда поближе, всаживает нож в живот, направив его острием вверх. Рефлексы Теда, наконец, срабатывают, но уже слишком поздно. Нож проткнул его, и Роджер, навалившись всем телом, поворачивает его сначала вправо, затем влево, а затем отпускает. Одной рукой щупая рукоятку, торчащую из живота, другой сжимая плечо Роджера, Тед падает на колени. Он не смотрит на Роджера, когда заваливается на бок. Пьяно покачиваясь, Роджер смотрит на лежащего на земле сына с торжествующей улыбкой – и падает, обрушивается, словно обветшалое здание. Наконец я осторожно опускаюсь на землю и кладу голову на асфальт. Если смотреть сверху, наши тела образуют кровавый треугольник.

* * *

Знаю, знаю. С таким описанием похоже на кульминацию какой-нибудь елизаветинской трагедии мести. Океаны крови, все умирают, и тут входит Фортинбас и пытается навести порядок. В некотором смысле, такой вычурный сценарий может объяснить произошедшее на стоянке лучше, чем мой пересказ слов Роджера. Рискну показаться извращенной, но я почти жалею, что все случилось не так, как в моей кровавой сцене. Потому что тогда бы с самого начала нам все было понятно – конечно, если кто-нибудь из нас остался в живых.

Туман одарил меня… Это можно описать словом «откровение». Оно было почти неуловимым и зависело от степени понимания ситуации. Роджер, понятное дело, был зол на Теда, но я неправильно оценила масштаб его злости. Трудно было не думать о его историях о детстве, наполненных подавленной яростью. Роджер не смог перерасти того озлобленного маленького мальчика. Поэтому он делился воспоминаниями со мной – он пытался объясниться перед самим собой. Он пытался выкинуть из головы заключенный с тварью в темноте пакт, и у него это первое время получалось, но, в перспективе, ему бы не удалось избежать последствий. Он старался объяснить, почему подверг этому всех нас – Теда, меня, самого себя. Он старался объяснить, почему пожертвовал нашим ребенком.

Потому что именно это он и сделал. Пообещав явившейся в темноте камеры твари заплатить любую цену за свою просьбу, он позволил ей распороть мою утробу. Моя рука скользнула по животу. Не нужно волшебных порталов, чтобы снова оказаться в больничной палате, вернуться к холодному кафелю под щекой, к запаху крови, наполнявшему мои ноздри. Туман в павильоне стал таким густым, что крыша над головой и входные проемы скрылись из виду. Единственное, что я могла видеть, – два первых ряда скамеек прямо перед собой, но даже они теряли очертания. Туман заползал на алтарь, клубился вокруг бедер и низвергался через край алтаря словно в замедленной съемке. Чувство, которое я испытала, наблюдая за сделкой Роджера, отступало, но кожей я ощущала легкое покалывание. Туман окутывал мои ноги, карабкался по груди и рукам. Ряды скамеек теперь казались нечеткими прямоугольниками. Я больше не хотела оставаться в том месте, но еще меньше хотела бродить снаружи. Я вполне резонно опасалась того, что не буду видеть, куда иду, и не совсем резонно – что могу кого-то встретить. Хотя о чем это я. Учитывая все обстоятельства, мое беспокойство о снующих в тумане сущностях было настолько же обоснованным, как и беспокойство о том, что я могу покатиться со ступеней кубарем вниз.

Да, что бы ни рыскало в тумане, оно могло без особых затруднений отыскать меня, если бы я оставалась на одном и том же месте. Разве моей предыдущей стратегией не было постоянное движение? Да, но любые передвижения не представлялись возможными. Я была парализована – не в буквальном смысле – от одной мысли, что мне придется куда-то идти, понимаешь? Да, я знала, что если на меня что-то набросится из тумана, то я, подобно испуганной главной героине, закричу и побегу меж рядов, да еще и обязательно запнусь и упаду несколько раз. Но пока такого не произошло, пока Тед или та штука из камеры Роджера меня не отыскали, я оставалась у алтаря. И плевать я хотела, что не видно скамеек. И что мои поднятые в воздух руки казались размытыми, призрачными. Я закрыла глаза, чтобы не видеть окружавшей меня белизны. На секунду мне показалось, что я вернулась в Дом Бельведера. Нет, не было никаких странных ощущений. По крайней мере, не таких конкретных. Была… Уверенность, что стоит мне открыть глаза, и я увижу гостиную, окна которой выходят на Фаундерс-стрит.

Я не удивилась, когда почувствовала прикосновение руки. Я должна была удивиться, но в голове всего лишь пронеслось: «Ну конечно». А затем голос Роджера сказал:

– Вероника.

* * *

Я открыла глаза и увидела его: он держал меня за руку, будто боялся, что я снова убегу. Я видела его с невероятной отчетливостью. Получается, туман был не таким уж и густым. Он изучающе и обеспокоенно смотрел на меня, слегка приподняв брови и приоткрыв рот.