Если вспомнить, что русские обитатели енисейской тайги — это потомки мангазейцев, а те, в свою очередь, приплыли когда-то из областей, подчиненных Великому Новгороду, то становится понятным, как и откуда проникли в «Золотую столицу» столь странные правила.

По этим правилам прощались многие грехи. Но только не явный разбой, не вооруженный бандитизм. Тут уж откупа не существовало! Самосуд карал налетчиков безжалостно.

Хотя это, конечно, мало что меняло. Бандитизм процветал, и традиции его были так же стары и неискоренимы, как и все прочие… Ведь бандиты поклонялись тому же самому бесу!

Жиганы терроризировали всю тайгу, все ее населенные пункты. Но, в первую очередь, интересовали их, естественно, не те бедолаги, что просаживали последнее золотишко в кабаках, а другие, более удачливые…

Удачливых тоже ведь хватало. До нас дошло немало имен знаменитых золотопромышленников. Например, братья Поповы, Мошаров, Голубков, Малявинский, Соловьев и другие.

А вообще, как свидетельствует статистика, число таких любимцев фортуны постоянно и неуклонно росло. В 1841 году их было 326 человек. А уже в 1861 году — 1125. К началу нашего столетия эта цифра увеличилась приблизительно втрое.

И большинство золотых королей имело резиденции в Енисейске.

Среда эта состояла не только из владельцев приисков и шахт, но также и из хозяев игорных домов и борделей. И был еще один бизнес, приносивший сибирякам гигантские барыши, — это транспорт. Ведь Енисейск стоял в стороне от железных дорог и выручала его, в основном, река.

По реке отправлялись караваны барж, груженных золотом и мехами. Пушной промысел все же не был забыт окончательно. А прибывал хлеб. И всякие редкостные штучки вроде спаржи, артишоков, шампанского. И тончайший немецкий фарфор. И критский мрамор, и крымский дуб, и экзотическое красное дерево для «королевских особняков».

Особняки возвышались в центральной части города, и он выглядел тут вполне по-европейски… Многие старые здания сохранились; в них теперь размещались различные правительственные учреждения. В том числе и местный комитет партии, и редакция газеты.

Неподалеку от редакции раскинулась центральная городская площадь. Когда-то ее окружали пышные кабаки, казино, ночные притоны. Теперь же на их месте размещались скромные советские пивные и чайные.

Сменились эпохи, пришла новая власть, неузнаваемо преобразился весь уклад жизни, но кое-что все же осталось от прошлого. Какой-то душок былого сохранился. И люди, как и встарь, любили выпить и пошуметь.

Хотя, конечно, шумели уже не так…

Но пили по-прежнему лихо! Когда я впервые подплывал на пароходе к Енисейску, навстречу вверх по реке прошли две открытые буксирные баржи, доверху наполненные пустыми бутылками.

Капитан, помнится, крикнул в рупор:

— Эй, вы откуда?

И ему ответили с буксира:

— С прииска Северо-Енисейск!

И кто-то из стоявших на палубе проговорил:

— Ох, старатели, ну пьют, ну хлещут! И до революции тоже вот так вывозили посуду — целыми баржами. Один купчик на этом состояние сколотил.

И другой голос добавил:

— Да что говорить. Тут повсюду были рассыпаны миллионы…

И теперь, бродя на енисейским улицам, я думал о том, как жалко, что о золотой лихорадке в Восточной Сибири почти ничего не написано.

Снежные пустыни Аляски, многолюдный Доусон-сити, такие реки, как Юкон и Клондайк, — они известны всем, отображены в книгах Джека Лондона, в поэмах Роберта Сервиса. А что знает мир о Сибири?

Только то, пожалуй, что Сибирь — страна концлагерей. Это, конечно, верно. Но этого мало. Тема Сибири имеет много аспектов, и каждый из них интересен и важен. А лагеря — что ж… Они были всегда. Знаменитый старинный «Разбойный Приказ», ведающий тюрьмами, каторгами и ссылками, в том числе политическими, возник в Сибири еще в 1588 году, почти сразу же после ее присоединения. По существу, это был первый вариант ГУЛага. Но данный аспект давно уже разработан, о лагерях писали бессчетно… А что же знает мир о русском золоте, о здешних реках, об удивительном городе Енисейске? Его когда-то называли то «Сибирским Парижем», то — «Северным Вавилоном». Он понемногу приходит в упадок. Время, как вода, точит всякий камень и смывает любые следы. А ведь тут каждая мелочь уникальна, каждый камень мостовой — пахнет историей.

Вот кстати о мостовой…

Одна из главных улиц города некогда была вымощена особыми «торцовыми плитками» из заморского мореного дуба; в сущности, здесь был настелен своеобразный, очень дорогой паркет. Паркет этот отличался тем, что гасил звуки… Кроме того, он был необычайно красив и прочен. Созданный еще в конце прошлого столетия, он сохранился в целости вплоть до пролетарской революции. И когда она пришла, разбушевавшийся народ вдруг взломал мостовую и торжественно сжег «буржуазный» паркет.

Погалдев, толпа разошлась. А улица так и осталась развороченной. И после первого же дождичка превратилась в болото. Ее затопила жидкая грязь.

С тех пор и поныне ходить по ней в дождливую погоду стало нелегко. Людям приходится пробираться по обочинам, прижимаясь к заборам.

* * *

Однажды вечером я пробирался, прижимаясь к заборам, по заболоченной этой улице. И наконец дошел до угла, за которым начиналась площадь.

На углу помещалась знакомая мне чайная. И отскоблив у крылечка грязь с сапог, я торопливо толкнул дверь и шагнул в тепло, в облака табачного дыма.

Было начало августа — лучшая летняя пора. Но здесь, у шестидесятой северной параллели, в эту пору уже начинали сыпать холодные дожди и ветер был хлесток и зол.

Стащив с себя мокрую кепку и тяжелую, остыревшую тужурку, я уселся за ближайший свободный столик. И поманил пальцем официантку Верочку — сероглазую, улыбчивую. Она спросила, подойдя:

— Как обычно — вина и фруктов?

— Точно, — кивнул я. — И еще пельменей. Побольше! И погорячей!

Когда заказ был принесен, я налил большую стопку водки. Медленно поднес ее к губам… И вдруг рука моя дрогнула и опустилась, проливая водку на пиджак.

Случилось вот что. В вечерний этот час, как обычно, чайная была полна и в зале стоял ровный, несмолкаемый гул голосов. Но внезапно слева от меня раздался взрыв смеха, голоса возвысились. Отчетливо прозвенел женский голос. И мне почудились знакомые интонации.

Невольно я покосился в ту сторону. И увидел старую мою очурскую знакомую Клаву. Узнал прекрасный, страшный ее профиль.

Клава сидела в окружении каких-то типов. И по общему виду их, по манерам, по выражению лиц я легко распознал жиганов. Опыт у меня в этом смысле был немалый и глаз наметанный. Да, конечно, как я и предполагал, после гибели брата она не пропала. И быстро разыскала новую кодлу и присосалась к ней.