При советской власти дом стали нещадно уплотнять. От огромной квартиры остался угол коммуналки, после войны превратившийся опять хоть и в маленькую, но отдельную квартирку. Почему-то большевики не разграбили этот дом, наверное, просто руки не дошли, а может, скорее потому, что почти сразу облюбовали соседние графские хоромы, где стала проживать высшая номенклатура страны. Там и сейчас от мемориальных досок в глазах рябит.

Я в детстве кого только там не видел, а уж моя мама и подавно. Она в школу ходила с детьми Хрущева, Буденного, Кагановича и прочих славных деятелей.

Так что, как я сказал, дом, несмотря на уплотнение, не был разграблен, осталась кое-какая мебель, вазы, люстры. Не повезло только живописи. Ответственный квартиросъемщик, большевик-идиот, распорядился отнести в подвал почти все картины с библейскими и прочими неподходящими сюжетами, объяснив остальным, что не потерпит в доме пережитков буржуазной идеологии. Когда через много лет очухались, в подвале обнаружили только сгнившие рамы. Холсты не уцелели.

Зато уцелели воспоминания. У бабушки было полно братьев и сестер, она старшая, ну а остальные, соответственно, младшие. В апреле на бабушкин день рождения, когда съезжались гости, в комнате раздвигался огромный дубовый стол, расстилалась скатерть, ставились винегреты-пироги – и пошло-поехало!

Когда я был совсем маленький, мне на этих сборищах всегда было жарко и скучно. Особенно мне не нравилось, если вокруг курили. Но, взрослея, я стал прислушиваться к разговорам, находя в них много чего интересного. А уж когда перевалил за пятый класс, то и вовсе полюбил сидеть в компании взрослых людей. Не в последнюю очередь из-за того, что потом тайно дегустировал содержимое бутылок – на дне почти всегда немного оставалось.

А что гости курили – к этому я вполне приспособился. Подумаешь, я и сам к тому времени уже пробовал. Тем более что старались курить по очереди, а дым выдувать в открытую дверцу печки. Тяга была зверская. Забыл сказать, в комнате стояла настоящая голландская печь, облицованная белым кафелем, с двумя красивыми медными дверцами. Топить ее запретили еще давным-давно, а дымоход почему-то не заделали. Я всегда считал, что там спрятан клад.

И вот однажды разговор как раз зашел о кладе. Мне тогда было около двенадцати. Все уже выпили, закусили, поиграли двумя колодами в старинную игру под названием “девятый вал”, и, как всегда, перед чаем начались воспоминания. Слово взял дядя Вася, который по старшинству в семье шел после бабушки. Дядя Вася начал говорить о событиях октября семнадцатого.

Сейчас уже много пишут о том, что в Москве не нашлось боеспособных частей для защиты Белокаменной от грядущей чумы, да никто особенно и не просил защиты. Все ждали перемен. Война, миллионы жертв, голод. Авось большевики придут, и сразу всем станет хорошо. Поэтому в Москве уличные бои с рабочей гвардией вели мальчишки. Учащиеся юнкерских училищ.

Их было мало, у них почти не было боеприпасов, но, верные присяге, они держались сколько могли. Дядя Вася вспоминал то далекое время.

– А помнишь, Анечка, – спросил он бабушку, – как поперек нашей улицы баррикада стояла? Как юнкера там стреляли и днем и ночью?

– Да как мне не помнить, Вася! – отвечала бабушка. – Мы же на второй день со всеми пожитками в подвал спустились, как палить начали. А ты всегда неугомонный был, все вылезал, смотрел, тебе же тогда двенадцать было!

– Ну так еще бы, я юнкерам воду приносил, гильзы подбирал, – задумчиво говорил дядя Вася, – и с гильзами играл потом.

– А мы тряслись за тебя! – с укоризной качала головой бабушка. – А тебе бы все играть!

– А потом у них патроны кончились! – пропустив мимо ушей бабушкины слова, продолжал беседовать как бы сам с собой дядя Вася. – И офицер, он у них старший был, сдаваться пошел.

Все за столом перестали говорить, перешептываться. Только сидели, смотрели на дядю Васю и слушали.

– Он, офицер, намотал белый платок на шашку, – в полной тишине произнес дядя Вася, – и вперед зашагал. Шашку перед собой держал, а шел как на параде!

Стало тихо, так что было слышно, как по Калининскому проспекту едут машины. Дядя Вася снял очки и долго протирал их носовым платком.

– Потом в нашем дворе оружие стали складывать в кучи. А юнкеров на подводах и грузовиках к вечеру всех увезли куда-то.

– Да понятно куда! – сказал кто-то строгим голосом. – Откуда не возвращаются!

Кто-то на этот голос шикнул. И опять все замолчали.

– А перед тем как совсем стемнело, я во дворе за сараем – помнишь, Анечка, сарай? – опять начал разговор дядя Вася, – нашел маузер в деревянной кобуре, два нагана и шашку.

Наступила полная тишина, только ветер завывал в печной трубе.

– И куда же вы все это дели? – не выдержал я. – А, дядя Вась?

Надо было понимать, что, когда все нормальные дети играли в машинки или, на худой конец, в солдатиков, мне больше всего на свете хотелось пистолет. До обморока. Лучше настоящий, хотя подошел бы и игрушечный. Такой, как у моего одноклассника Сашки Кузнецова. Ему, когда мы ходили в первый класс, отец, вернувшись из очередной заграницы, привез пистолет. Металлический, вороненый, с длинным дулом, с выдвигающейся обоймой, с передергивающимся затвором. Сашка тогда подошел с улыбочкой, во дворе у клумбы и показал.

– Нравится? – произнес он снисходительно. – Дать подержать?

У меня пересохло во рту и перехватило дыхание. Я даже кивнуть забыл.

– На, только смотри не урони! – насмешливо сказал Сашка. – Знаешь, сколько стоит?

Пистолет был на удивление тяжелым, ребристая рукоять удобно легла в ладонь. Какой же он красивый! Самый красивый из всего на свете! Я погладил пистолет свободной рукой.

– А хочешь, я тебе его подарю? – улыбнувшись, вдруг спросил Сашка. – Не веришь?

Я медленно посмотрел ему в глаза. Говорить не было сил. Сашка выхватил у меня пистолет и ткнул мне его под нос.

– Если прочитаешь, что здесь написано, – сказал он, продолжая улыбаться, – пистолет твой!

Нерусские, незнакомые буквы расплывались перед глазами, сколько в них ни вглядывайся, не прочитаешь. Я отрицательно покачал головой, хотелось умереть от горя.

– Эх ты! Тютя! – засмеялся Сашка. – Здесь написано “парабеллум”!

И с радостным воплем через мгновение убежал.

А тут сейчас дядя Вася говорит про пистолеты и шашку. Да мне, если хотите знать, маузер не меньше нравился, чем парабеллум. Я после фильма “Белое солнце пустыни” очень маузером впечатлился.

– Дядя Вась! – повторил я вопрос. – Так где эти пистолеты и шашка?

Дядя Вася не спеша опять принялся протирать очки платком, будто они помогали ему посмотреть в семнадцатый год. Вымотав мне этой процедурой всю душу, он наконец водрузил очки на нос и начал степенно говорить:

– Я тогда там же, за сараем, все спрятал, еще и листьями присыпал. А уж на следующий день пистолеты разобрал, все хорошенько промаслил и в промасленную рогожу обернул. Сколотил из досок ящик и, как стемнело, закопал.