Преследуемые собаками, но не кошками, мы идем гулять по поместью Кубрика, и я — по его просьбе — принимаюсь разглагольствовать о том, как нам адаптировать новеллу Шницлера для большого экрана. В этом произведении, рассуждаю я, чувственность обострена запретами и классовым снобизмом. Вена двадцатых годов, с одной стороны, средоточие сексуальной распущенности, и в то же время — средоточие социальной и религиозной нетерпимости, застарелого антисемитизма и предрассудков. Всякий, кто вращается в венском обществе — например наш герой, сексуально одержимый молодой врач, — и пренебрегает принятыми в нем нормами поведения, действует на свой страх и риск. Не только своим общественным положением, но и жизнью этот герой рискует, пустившись в эротическое приключение, которое началось с того, что он не смог заняться любовью со своей прекрасной молодой женой, и завершилось неудачной попыткой принять участие в оргии в доме австрийского аристократа.

И вот, говорю я Кубрику, входя во вкус, а мы тем временем продолжаем обходить его владения, и свора собак следует за нами по пятам, каким-то образом нам в нашем фильме нужно воссоздать эту гнетущую атмосферу и противопоставить ей героя, пытающегося, так сказать, обрести сексуальное самосознание.

— И как мы это сделаем? — спрашивает Кубрик, когда я уже начинаю думать, что собаки целиком завладели его вниманием.

Я поразмыслил об этом, Стэнли, и считаю, лучше всего нам подыскать средневековый город, обнесенный крепостной стеной, или провинциальный город, где пространство визуально ограничено.

Никакой реакции.

Авиньон, скажем, или Уэлс в Сомерсете. Высокие крепостные стены с бойницами, узкие улицы, темные подъезды…

Никакой реакции.

Религиозный город, Стэнли, может, католический, как Вена у Шницлера, почему бы и нет? С епископским дворцом, монастырем и духовной семинарией. Красивые, величавые молодые люди в церковном облачении, встречаясь с молодыми монахинями, украдкой на них посматривают. Раздается колокольный звон. И мы буквально ощущаем запах ладана, Стэнли.

Слушает он меня? Очарован или умирает со скуки?

А знатные дамы этого города, Стэнли, с виду благочестивые до чертиков и такие искусные притворщицы, что на званом обеде в епископском дворце смотришь на даму справа и гадаешь: совокуплялся ты с ней во время вчерашней ночной оргии или она в это время была дома и читала молитву вместе с детьми.

Завершив сольное выступление, я немало собой доволен, и некоторое время мы идем в молчании. Даже притихшие собаки, кажется, насладились моим красноречием. Наконец Стэнли говорит:

— Думаю, снимать будем в Нью-Йорке.

И все мы направляемся к дому.

Интервью редко бывают приятными. Всегда они заставляют нервничать, чаще всего утомляют, а иногда оборачиваются сущим кошмаром, особенно если интервьюер — твой соотечественник, матерый журналюга, который ведет себя вызывающе, к беседе не подготовился, книги не читал, полагает, что сделал тебе одолжение, приехав в такую даль, и хочет выпить; или честолюбивый писатель, который считает тебя вторым сортом, однако хочет, чтоб ты прочел его неоконченную рукопись; или феминистка, которая уверена, что таким, как ты — благонадежным белым ублюдкам мужского пола из среднего класса, — добиться успеха ничего не стоит, и ты уже начинаешь думать: а может, она права?

Иностранные журналисты, если говорить прямо, — полная противоположность: сдержанны и скрупулезны, книгу твою изучили вдоль и поперек, а список твоих произведений знают лучше тебя самого — за исключением отдельных чудаков, вроде того молодого француза из L’Evénement du jeudi, который, после того как я отказался давать ему интервью, не успокоился и стал открыто следить за моим домом в Корнуолле: обходил его пешком, облетал в самолетике на малой высоте, вел наблюдение с берега — из рыбацкой лодки, а потом написал статью о своих похождениях, где вполне отдал должное собственной изобретательности.

А еще был один фотограф — тоже молодой и тоже француз, но из какого-то другого журнала, настоявший, чтобы я изучил образцы его работ, прежде чем он сделает мой портрет. Перелистывая страницы засаленного фотоальбома карманного формата, он показывал мне фотографии знаменитостей — Сола Беллоу, Маргарет Этвуд и Филипа Рота — и после того, как я послушно выразил восхищение каждой из них (по своему обыкновению, чрезмерное), продемонстрировал следующую, которая изображала убегающую кошку с поднятым хвостом — вид сзади.

— Вам нравится кошачья задница? — спрашивает он и внимательно следит за моей реакцией.

— Славный снимок. Хорошее освещение. Здорово, — отвечаю я, призывая на помощь все свое хладнокровие.

Он щурит глаза и расплывается в коварнейшей улыбке, такой неуместной на его молодом лице.

— Кошачья задница — это проверка, — объясняет он с гордостью. — Если испытуемый шокирован, значит, он не тонкий человек.

— А я? — спрашиваю.

Для портрета ему нужна была дверь. Входная. Цвет и другие характеристики не имеют значения, главное — нужна дверь, утопленная в дверном проеме и затененная. Следует добавить, что фотограф этот был очень маленького роста, прямо-таки эльф, я даже хотел предложить ему помощь — взять у него большущий кофр.

— Не хочу позировать для шпионских фотографий, — заявил я с несвойственной мне твердостью.

Не стоит беспокоиться, сказал он. Шпионы тут ни при чем, дверь нужна для глубины. Через некоторое время мы нашли дверь, удовлетворявшую его строгим требованиям. Встав перед ней, я, как было велено, смотрел прямо в объектив. Никогда еще такого не видел — с выпуклой линзой, сантиметров двадцать пять в диаметре. Фотограф опустился на одно колено, приникнув глазом к окуляру, и тут за спиной у него остановились два здоровенных араба и из-за этой самой спины обратились ко мне.

— Простите, пожалуйста, — сказал один. — Подскажите, пожалуйста, дорогу к станции метро «Хэмпстед».

Я уже собрался направить его вверх по Фласк-уок, но тут мой разгневанный фотограф, которому не дали сосредоточиться, обернулся и, по-прежнему стоя на одном колене, пронзительно заорал: «Убирайтесь!» И арабы, как ни странно, убрались.

* * *

Если не считать упомянутых инцидентов, мои французские интервьюеры, повторю, все эти годы проявляли чуткость — и британским коллегам не мешало бы у них поучиться: вот почему и как случилось, что в 1987 году на острове Капри я буквально вверил свою жизнь Бернару Пиво, блистательной звезде французских культурных телепрограмм, создателю, автору и ведущему еженедельного литературного ток-шоу «Апострофы», которое la France entière[57] вот уже тринадцать лет смотрела как зачарованная каждый пятничный вечер в прайм-тайм.

Я приехал на Капри, чтобы получить приз. И Пиво тоже. Меня награждали за литературные достижения, его — за журналистские. Теперь представьте дивный осенний вечер на Капри. Две сотни гостей собрались на ужин под звездным небом, и все они прекрасны. Еда — амброзия, вино — нектар. За столом для почетных гостей — лауреатов — мы с Пиво обмениваемся веселыми репликами. Пиво слегка за пятьдесят, он мужчина в расцвете сил, живой, энергичный, неиспорченный. Заметив, что только он один в галстуке, Пиво, посмеиваясь над собой, сворачивает его и запихивает в карман. Галстук — важная деталь.