Если бы кто-то из двоих — режиссер или актер — был второстепенным, фильм, наверное, тоже был бы второстепенным. Тогда мне скорее хотелось встать на сторону толстячка Ритта, непоколебимого и ожесточенного, нежели яркого и непредсказуемого Бёртона. Бремя под названием «фильм» режиссер несет один, а значит, он должен выносить и эксцентричное поведение своей звезды. Порой у меня складывалось ощущение, что Бёртон изо всех сил старается Ритта принизить, но, в конце-то концов, они, по-моему, друг другу ни в чем не уступали. А последнее слово, конечно, осталось за Риттом. И усмирить праведный гнев этого блестящего кинорежиссера, одержимого своей работой, никому было не под силу.

Алек Гиннесс умер от свойственной ему скрытности. Он писал мне за неделю до смерти и выражал беспокойство по поводу болезни своей жены Мерулы. А о собственной болезни, как обычно, едва ли упомянул.

Говорить Алеку, что он велик, само собой, ни в коем случае не следовало. Только сердитый, колючий взгляд получал в ответ тот, кому хватало ума это сделать. Но в 1994-м, к восьмидесятилетию Гиннесса, в ходе тайной операции, предпринятой издателем Кристофером Синклером-Стивенсоном, была выпущена книга в красивом переплете под названием «Алек», которую юбиляру и преподнесли на день рождения. В нее вошли воспоминания, стихи и просто слова любви и благодарности, в основном от старых друзей Алека. Я не присутствовал на дне рождения и за вручением этого подарка не наблюдал, но уверен, что, принимая его, Алек сердился, как ему и надлежало. И все-таки он, наверное, был доволен, чуть-чуть, хотя бы потому, что дружбу чтил так же глубоко, как презирал похвалу, а здесь все его друзья собрались под одной обложкой.

В жизни Алека я появился достаточно поздно — по сравнению с большинством авторов подарочного сборника, но лет пять мы с ним время от времени тесно сотрудничали и охотно общались впоследствии. Я всегда гордился знакомством с ним, но по-настоящему был горд, когда Алек решил сделать текст, написанный мною к его восьмидесятилетию, предисловием к своим последним мемуарам.

Алек решительно заявлял, что не хочет ни прощальных церемоний, ни посмертных собраний друзей, ни прочувствованных излияний. Но у меня есть оправдание: я знаю, что этим маленьким портретом Алек, человек чрезвычайно закрытый, остался доволен и рад был показать его людям.

* * *

Ниже вы прочтете выдержки из моего предисловия к автобиографии Алека с некоторыми дополнениями.

Он не слишком удобный собеседник. А почему он должен быть удобным? Глазами этого восьмидесятилетнего человека смотрит ребенок, так и не нашедший пока тихой гавани простых ответов. Лишения и унижения детской поры остаются для него злободневными вот уже три четверти века. Он будто бы и сейчас должен умилостивить окружающий его мир взрослых, выдавить из него любовь, выпросить его улыбку, уклониться от безобразных его проявлений или справиться с ними.

Но лести этого мира он не выносит, а похвале его не доверяет. Он осторожен как ребенок, который учится существовать. Приобрести его доверие непросто, здесь он крайне осторожен. А вот утратить можно в любую минуту. Если вы безнадежно в него влюблены, лучше всего об этом молчать.

Внешнее для него крайне важно. Как человек, знающий слишком хорошо, что такое хаос, он ценит хорошие манеры и надлежащий порядок. Он расположен к красоте и принимает ее с благодарностью, однако любит клоунов, обезьянок и чудаковатых прохожих — смотрит на них во все глаза, будто чувствует с ними родство.

День и ночь он изучает и складывает в свою копилку привычки взрослого врага, преобразует свое лицо, голос и тело в бесчисленные наши разновидности и одновременно исследует возможности собственной натуры — таким я вам больше нравлюсь? или таким? или таким? — до бесконечности. Все необходимое ему для нового образа он беззастенчиво крадет у окружающих.

Наблюдать, как он надевает чью-то личину, все равно что наблюдать за диверсантом, отправляющимся с заданием во вражеский тыл. Подходящая у него маскировка? (У него, который скрывается за ним самим в новом обличье.) Подходящие ли очки? — Нет, примерим-ка лучше эти. Туфли не слишком хорошие, не слишком новые, не выдадут они его? А походка, такое вот движение коленом, и взгляд, и поза — это все не чересчур, как по-вашему? Ну хорошо, внешне он похож на аборигена, а речь? В совершенстве ли он овладел местным языком?

И когда представление окончено или окончена съемка и он снова становится Алеком — подвижное лицо лоснится от грима, в пухлых пальцах подрагивает сигарка, — невольно думаешь, что мир, в который он вернулся, пережив столько приключений где-то там, кажется унылым.

Он, может, и одиночка, но в команде работать любит — он ведь бывший морской офицер. Он с радостью подчинится хорошему руководителю, будет соблюдать его распоряжения и по достоинству ценить своих товарищей. Он играет вместе с ними и реплики их знает не хуже своих. Он сосредоточен на самом себе, однако превыше всего ценит коллективную иллюзию, которая иначе зовется Шоу: этот прекрасный иной мир, где жизнь имеет смысл, организацию и развязку и события развиваются согласно писаным правилам.

Работая с ним над сценарием, приобретаешь, как говорят американцы, поучительный опыт. Один эпизод приходится переделывать по десять раз, прежде чем он покажется ему убедительным. С другим он почему-то соглашается без всяких споров. И только потом, увидев, как он решил его сыграть, понимаешь почему.

Он приучил себя к строгой дисциплине и того же ждет от других. Однажды я видел, как один актер, с тех пор сделавшийся трезвенником, явился пьяным на съемку — не в последнюю очередь потому, что перспектива играть в паре с Гиннессом приводила его в ужас. Проступок в глазах Алека неслыханный: с таким же успехом бедняга мог заснуть на посту. Но уже через десять минут Алек перестал злиться, напротив, сделался прямо-таки отчаянно добрым. Следующий съемочный день прошел как в сказке.

Если пригласите Алека на ужин, он появится у вас на пороге, причесанный и начищенный до блеска, пока часы еще отбивают назначенный час, даже если на улице такая метель, что весь Лондон встал намертво. Если же вы идете к нему в гости — а это случается гораздо чаще, он ведь маниакально гостеприимен, — тогда получите почтовую карточку, надписанную аккуратным, красивым почерком (строки изящно склоняются к юго-востоку), с подтверждением договоренности, достигнутой по телефону накануне.

И вы хорошо сделаете, если за любезную пунктуальность воздадите Алеку тем же. Такие жесты для него очень важны. Они обязательная часть жизненного сценария, они отделяют эту жизнь от той, унизительной и беспорядочной, какой он жил в своей несчастной юности.

Но упаси меня бог изображать Алека человеком суровым.

Когда слышишь наконец бурлящий смех Алека, чувствуешь его дружеское тепло, оно тем чудеснее, если до этого погода была переменчивой. Вот он просиял внезапно от удовольствия, вот рассказал анекдот (удивительно, но он всегда это делает к месту), вот вдруг блестяще спародировал чей-то голос или повадку, вот расплылся в озорной дельфиньей улыбке, которая тут же упорхнула, — все это сейчас так отчетливо мне вспоминается. Понаблюдайте за ним в компании коллег-актеров и увидите, что, невзирая на их возраст и происхождение, Алек садится рядом с ними словно в любимое кресло у очага. Новое никогда его не шокирует. Он любит открывать молодые таланты и всегда протягивает им руку помощи на пути, протоптанном им самим.