– Анна… умерла, – хрипло ответил он.

– Покажи ее мне.

Пьетюр подхватил меня на руки, будто весу во мне было не больше, чем в ребенке, хотя я заметил, как резко он втянул в себя воздух.

– Оставь меня! – вскрикнул я. – Тебе же больно.

– Ерунда, – ответил он и, взвалив меня к себе на спину, принялся спускаться по лестнице. Пробираясь по снегу, он прижимал меня к себе. Каждый его шаг лезвием вонзался мне в бок, и я втягивал воздух сквозь стиснутые зубы.

Я прислонился головой к его теплому плечу, стараясь не показывать, как мне больно.

Анна лежала на постели, в ее объятиях покоился завернутый в одеяло ребенок. Роуса стояла на коленях подле них и держала Анну за руку. Плечи ее тряслись.

Я положил ладонь ей на плечо и ощутил каждую ее хрупкую косточку. Она дернулась и отодвинулась от меня.

– Я не чудовище, – сказал я, но слова мои прозвучали рыком, и она снова вздрогнула.

– Конечно, нет, Йоун, – пролепетала она, испуганно округлив глаза. Я видел, как бешено стучит ее сердце, по дрожанию нежной кожи в ямке между ключиц.

Я хотел улыбнуться, но получилась гримаса.

Тяжело дыша, я рухнул на скамью: каждый вдох казался мне языком пламени, лизавшим рану.

В смерти Анна была красива. Капризный рот ее утратил свои упрямые очертания, а лицо больше не искажала злоба, при жизни то и дело омрачавшая ее взгляд.

– Она была обречена с самого начала, – пробормотал Пьетюр. – Погляди, кожа да кости. Одному Богу известно, как она сумела сюда добраться.

Она хотела ребенка – и вот он у нее есть. Но произнести подобную жестокость вслух я не мог.

Я потянулся к крохотному сморщенному комочку.

– Бедное мое дитя!

Пьетюр покачал головой.

– Не твое.

Я нахмурился.

– Но…

– Этот ребенок не может быть твоим, Йоун. Ты же знаешь, что не может… – Он осекся, и я обхватил голову руками.

Роуса и Пьетюр переглянулись, и Пьетюр покачал головой: молчи, мол.

– В чем дело? Что она вам сказала?

– Это неважно, – отозвался Пьетюр.

– Скажи ему, – вмешалась Роуса так решительно, будто события последней недели ожесточили ее.

Пьетюр тяжело вздохнул.

– Скажи мне!

Оба они молчали.

– Ее дядя, – наконец еле различимо прошептала Роуса, и мне даже почудилось, что я ослышался. Я попросил ее повторить, потому что это было совсем, совсем невозможно.

Пьетюр взъерошил волосы.

– Пабби – Оддюр Тордсон.

– Нет! – Я вздрогнул, вспомнив того безмозглого пьяницу, в чьем доме Анна жила до нашей свадьбы. С ним она росла как трава. Я припомнил, что она избегала его как могла и то и дело уходила бродить по холмам. Мне вспомнилось и то, с какой радостью она согласилась стать моей женой – так отчаянно ей хотелось уехать из Тингведлира. Но близость со мной была ей неприятна, и когда я ложился на нее сверху, глаза ее наполнялись таким презрением и ненавистью, что у меня ничего не выходило.

Я закрыл глаза. Душа ее погружалась в омут, а я наблюдал за тем, как она снова и снова уходит под воду. Все мои попытки спасти ее ни к чему не привели.

– Я перережу Оддюру горло, – медленно выговорил я.

– Нет, Йоун, – сказал Пьетюр.

– Я этого так не оставлю.

– И все-таки придется.

– Но почему она решила вернуться к нему? – Я посмотрел на собственные руки и увидел, что они дрожат. – Почему не пошла куда-нибудь еще?

Пьетюр отвел глаза, и у меня снова возникло подозрение, что он угрожал ей. Но задать ему прямой вопрос я был не в силах. Чтобы подтвердить свою страшную догадку, мне пришлось бы обличить его, осудить его.

– Оддюр! – пробормотал я. – Я придушу этого жалкого подонка.

– Нет! – зашипел Пьетюр. – Тебя приговорят как преступника, и этим ты делу не поможешь. Весной мы отправимся на альтинг и потребуем правосудия.

Я злобно хохотнул.

– Как? Как можно обвинить его в том, что он изнасиловал мою жену, если я всем рассказал, что она в могиле?

Повисло молчание. В темноте за стеной падал снег, укутывая и пряча все на свете. Роуса по-прежнему держала Анну за руку, поглаживая ее сиреневые пальцы. Должно быть, почувствовав мой взгляд, она подняла голову и холодно посмотрела на меня.

– Теперь ты посадишь и меня под замок, чтобы я молчала?

Я растерянно уставился на нее.

– Роуса, я…

– Я никому не расскажу о ребенке, – перебила меня она. – Не ради тебя, а ради нее. Люди жестоки. – Она погладила Анну по бледной щеке. – Я не допущу, чтобы о ней снова пошли слухи.

Пьетюр, который только что, напрягшись, следил за Роусой, медленно выдохнул и прислонился к стене. Однако я знал, о чем он думает; о том же самом думал и я. Оставлять тело Анны в землянке опасно. Земля слишком промерзла, чтобы похоронить ее, но если сельчане увидят и ее саму, и обезображенное тельце ее внебрачного ребенка, поднимется страшный переполох. И тогда остаться bóndi я уже никак не смогу: Эйидль обвинит меня в убийстве.

Пьетюр сжал мою руку.

– Нужно сделать это сегодня.

– Земля еще несколько недель не оттает, – пробормотал я.

Роуса перестала шептать молитвы и набросилась на меня:

– Ты хочешь похоронить ее сейчас? Упрятать ее под землю, даже не оплакав?

– Кто ее оплакивать-то станет? – буркнул Пьетюр. – Ты ее не знала, Роуса. У нее не было друзей.

– Катрин любила ее.

– Катрин ее уже оплакала.

– Но ее не было на погребении, – продолжала Роуса с упрямством, вызывающе выставив подбородок. – Катрин любила ее, как собственную дочь. И потеряла ее, как собственную дочь. Ты говоришь, что ты не чудовище, но отказываешь…

– Ни в чем я Катрин не отказываю. – По-видимому, это прозвучало злее, чем я предполагал: Роуса сжалась. – Я не хочу, чтобы она опять страдала, – уже мягче прибавил я. – Разве твое горе утихнет, если ты разделишь его с Катрин? Разве ее скорбь вернет Анну?

Роуса опустила голову, и на руку ей капнула слеза.

Я сделал глубокий вдох и заговорил спокойнее.

– Мы должны уберечь Катрин от боли. Ты и сама видишь, что рассказать ей правду было бы жестоко.

Роуса ничего не ответила, только убрала прядь волос со лба Анны.

– Похороним ее сегодня, – сказал я.

Роуса прикусила губу. Взгляд ее недовольно сверкал, но она молчала.

Я потер глаза.