– Если мы разведем костер, чтобы прогреть землю, это будет слишком заметно.

– Будем надеяться, что Эйидля придавило рухнувшей крышей, – мрачно произнес Пьетюр и, помолчав, продолжил: – Если мы вынесем ее на холм, природа все сделает сама.

– Нет! – одновременно воскликнули мы с Роусой. Она вскочила, скривившись от отвращения: – Чтобы лисы глодали ее тело? И тело ребенка? Сердца у тебя нет…

Пьетюр вскинул руки.

– Я и рад бы поступить иначе, но что нам еще делать?

– Я никогда не верила слухам о том, что ты не человек. Но теперь…

– Пьетюр этого не сделает, – вмешался я, положив руку на плечо Роусы. – Мы просто думаем, как похоронить ее, не вызвав новых пересудов.

Роуса стряхнула мою руку, резко выпрямилась и подошла к огню.

– Жаль, что я… – Она осеклась, и я увидел, как она сердито вытирает щеки, а потом пинает носком башмака один из камней, которыми был выложен очаг.

Наверняка она жалела, что вышла за меня, что не осталась в Скаульхольте, и готова была оказаться где угодно, лишь бы не здесь. Эти сожаления, эта тоска читались в том, как вздрагивали ее плечи, как она сторонилась нас, судорожно замирая, точно угодивший в ловушку зверь. Но я не спросил, о чем она жалеет. Не решился заговорить об этом.

Пьетюр тоже следил за ней, напрягшись всем телом. Я поймал его взгляд и покачал головой.

Он вздохнул.

– Нельзя же похоронить ее в море.

– Тело так и будет плавать подо льдом до весны.

Роуса что-то пробормотала.

– Говори, – велел Пьетюр.

– Камни от очага, – тихо сказала она, и на лице ее отразилась такая ненависть к самой себе, что у меня защемило в груди.

Мы завернули каждое тело в льняные простыни вместе с камнями.

Пеленая младенца, я положил камень ему на грудь. Я тихо попросил прощения у холодного тела Анны и поцеловал ее в лоб с запекшейся на нем кровью.

Мы понесли ее к берегу, и рана причиняла мне такую боль, что я едва держался на ногах. Пьетюр старался отговорить меня. Он настаивал, что справится сам. Но я не мог не проводить Анну в последний путь. Она все время презирала меня, но теперь, глядя на то, как смерть смягчила ее черты, я понимал, что она всего лишь прятавшийся под маской ярости перепуганный ребенок.

Когда я поднял Анну, Роуса приблизилась ко мне, чтобы помочь.

– Ну а если я тебе запрещаю? – грозно спросил я.

Она вздернула подбородок и взглянула мне прямо в глаза.

– И что с того?

Лицо ее было сурово и непроницаемо, и в этот миг она внезапно напомнила мне Анну.

Мы несли Анну втроем. Основная тяжесть пришлась на нас с Пьетюром: мы держали ее за ноги и за плечи. Я дышал сквозь стиснутые зубы.

Пьетюр остановился.

– Ради всего святого, отдохни.

Я помотал головой.

– Идем дальше. – Я сжал зубы. Каждый шаг хоть немного, но искупал мою вину перед Анной.

Роуса шла между нами и прижимала к себе спеленатого ребенка, такого крохотного, что он поместился бы у меня в ладонях. Лицо ее было бледно и сурово, точно посмертная восковая маска, какие делают в чужих краях.

Боже, что я сделал с этими женщинами?

Мы с трудом двинулись вниз по холму, все глубже увязая в снегу. Плоские равнины спрятались под белым покровом, походившим на мятую шерстяную ткань.

Вдалеке простиралось море, угрюмо темневшее под слоем льда.

Море обманывает: белая корка на его поверхности кажется прочной, но под ней алчно булькают черные воды, зарясь на живой мир по ту сторону льда.

Я знал, что рано или поздно, несмотря на все случившееся, солнце снова поднимется в небо, и лед засияет под его лучами осколками стекла. Мир озарится.

Мы спускались по склону, и все движения отдавались в моем раненом боку. При каждом шаге меня пронзала боль, острая, как грани стеклянной фигурки, моего подарка женщине, которую я не сумел спасти.

С моря дул студеный ветер. Невозможно было разглядеть, где заканчивается берег и начинается вода; только виднелись наросты в тех местах, где замерзающая волна нахлынула на лед, прежде чем застыть окончательно. Маленькие льдины дыбились и теснили друг друга, как могильные камни.

Мы двинулись по твердой кромке. Темная вода заколыхалась, лед застонал у нас под ногами, ворча, как белый медведь, словно бы в знак предупреждения. Мы остановились. Сердце билось у меня в горле. Я ждал, что сейчас вот-вот раздастся треск и заревет вода.

Мир затаил дыхание.

Я обернулся к Роусе.

– Оставайся тут. Дай мне ребенка.

– Я тоже пойду. – Она упрямо сжала дрожащие губы.

– Не глупи, – прорычал я.

Она опустила взгляд. Я почувствовал облегчение.

Я взял у нее маленький сверток, и мы с Пьетюром двинулись вперед, хрустя башмаками по льду, который скулил под нашим весом. Холодная голова Анны подпрыгивала у меня на плече.

Я закрыл глаза и на миг представил, что сумел бы смягчить ее нрав. Что лаской, новыми платьями и украшениями можно было бы вытянуть яд, которым наполнил ее сердце Оддюр задолго до нашей встречи. Я подумал: что, если те же мысли терзают и Пьетюра, но, как всегда, истинные его чувства оставались для меня загадкой. Неужто он и впрямь выгнал ее и обрек на смерть? Я ни за что не спросил бы его об этом – я не мог.

Мы остановились в десяти лошадиных корпусах от того места, где сплошной белый лед сменился круглыми глыбами с неровными краями, а дальше простиралось темное море.

– Дальше мы не пойдем, – пробормотал Пьетюр. – Боюсь, он не выдержит.

Он подобрал палку и ударил по льду. Лед пошел трещинами, черная вода жадно хлынула на поверхность. Не самый ли это страшный грех – прятать ее тело? Оно сгниет в море, его съедят рыбы, и никто не узнает об этом. Я заглянул в черную пучину. Мне показалось, что я смотрю в пустоту моего собственного будущего: утаивая правду, я отдаляюсь от Господа и оказываюсь во мраке.

Но было поздно. Пьетюр уже столкнул в воду сперва младенца, а затем и Анну, ногами вперед.

Камни, завернутые в саван, потянули ее на дно, и белое пятно растаяло в темноте. Вода поглотила все. И ее широкую, но быстро исчезающую улыбку, которую я видел так редко. И вспышки ярости. И то, как она сжимала челюсти и бросала на меня свирепые взгляды. И ее мечту о ребенке. И ее искалеченную способность любить. Все это мгновенно исчезло. Морское чудовище проглотило ее и зевнуло, так и не насытившись.

Я попытался прочесть над ней молитву, но разум мой был пуст, как чистый лист пергамента. Я так и не смог придумать ничего, кроме «Прости меня».

– Аминь, – прошептала Роуса у меня за спиной.