— Не видел! — отрезал он. — Когда я сегодня забирал тебя, мне хватило одного взгляда, чтобы возникло желание потащить тебя по лестнице наверх. А в атмосфере бала… Должен предупредить: не знаю, долго ли я смогу сдерживаться и не приставать к тебе.

Его глаза обжигали не меньше, чем слова, и она почувствовала, как тепло разливается внизу живота. По дороге из Лондона они почти не разговаривали, что, пожалуй, было к лучшему: он парой слов способен был зажечь в ней такое желание, что они могли бы так и не добраться до ричмондского поместья Вестбрука.

Когда карета остановилась, Фергюсон, помогая ей выйти, вместо того чтобы подать руку, обхватил ее за талию. Пока он медленно опускал ее на землю, продолжая прижимать к себе, сквозь тонкую ткань платья она ощущала рельеф его мускулатуры и сожалела, что нельзя развернуться и уехать обратно.

— У меня тоже может не хватить выдержки, — прошептала она, читая в его взгляде то же желание: посадить ее обратно в карету и приказать кучеру везти их домой.

— Если в течение первого часа мы попадемся на глаза достаточному количеству людей, можно будет сбежать пораньше и немного побыть наедине.

Верный своему обещанию, Алекс поддержал их план, хотя он и показался ему полным безумием. Однако он пригрозил, что проследит за тем, чтобы Мадлен вернулась не слишком поздно. Это значило, что чем меньше времени у них отнимет маскарад, тем больше останется его для них двоих.

— Oui, monsieur le duc[23], — сказала она, превращаясь в Маргариту.

Он взял ее под руку и повел по парадной лестнице. Лакей принял плащ Мадлен и пальто Фергюсона, и она тут же услышала, как вокруг них зашептались. Что ж, отлично! Если ей удалось сразу привлечь к себе внимание, меньше времени понадобится на то, чтобы возвращение Маргариты стало триумфальным.

— Монсеньор, как я выгляжу? — спросила она, медленно поворачиваясь перед ним.

Это было истинным кокетством, чего в другой ситуации она бы никогда себе не позволила, тем более что понимала, как выглядит со стороны: ткань, столь плотно обтягивающая тело, что сквозь нее рельефно проступали ее затвердевшие соски, была почти прозрачной; прическу из напудренных волос — также и для того, чтобы скрыть их подлинный цвет, — венчала гранатовая диадема, символизирующая кроваво-красные зерна, погубившие Персефону. Хотя от колосьев пшеницы пришлось отказаться — слишком непрактично! — их отсутствие отчасти компенсировал браслет из живых цветков мака, а стилизованные котурны добавляли ей несколько дюймов роста, что было не в последнюю очередь продиктовано необходимостью соответствовать привычному росту Маргариты, которая на сцену всегда выходила на высоких каблуках. Облик завершала кружевная нижняя юбка, на пару дюймов выступающая из-под платья, что считалось крайне непристойным, но было меньшим из зол, поскольку длина платья была скандальной.

Она повернулась к Фергюсона как раз в тот момент, когда он сглотнул. У него был такой вид, словно его ударили по голове. Наконец он сказал:

— Ты самая прекрасная женщина из всех, кого я когда-либо видел!

Это не было вежливой лестью, из которой обычные великосветские комплименты в основном и состоят. Он был так искренен, словно это были его последние слова перед казнью. Она в его искренности уже не сомневалась, однако его признания не переставали ее волновать.

Она присела в глубоком реверансе и почувствовала себя распутницей, когда декольте опасно раскрылось.

— И вы, месье, самый желанный кавалер этим вечером.

— Только этим вечером? — спросил он, поднимая бровь.

Подойдя к нему вплотную, она прошептала на ухо:

— Может, и не только, если судьба и Mon Dieu не будут против.

Он рассмеялся и коснулся пальцем ее подбородка.

— Осторожно, любовь моя. Иначе я могу не выдержать и отвезти тебя домой даже раньше, чем мы покажемся на людях.

Улыбка заиграла на ее губах. В своей золотой короне и темном плаще Фергюсон выглядел хищником, но вполне ручным. Она думала, что маскарад будет чем-то вроде спектакля, но пока это было больше похоже на тот род зрелища, который отнюдь не поощрялся в добропорядочном обществе. Пусть этот вечер и предназначался для игры на публику, не было никаких причин отказывать себе в удовольствии. Тем более что это как нельзя лучше соответствовало их плану. Прибывшие гости все как один бросали в их сторону недвусмысленные взгляды.

— Мы будем танцевать? — спросила она, делая вид, словно ничего не замечает. — Если вы, конечно, не предпочитаете отдохнуть.

— Хорошо, и пусть никто не смеет думать, будто я чудовище, способное вам в чем-то отказать.

Он произнес это достаточно громко, чтобы вокруг раздались приглушенные смешки, которых она, опять-таки, словно бы не заметила. Согласно их плану, она должна была изображать неведение относительно слухов о Фергюсоне. И все же, сколь бы ни наслаждалась она возможностью вести себя, мягко говоря, раскрепощенно, ей следовало знать меру, ведь они явились, чтобы спасти доброе имя Фергюсона, а не окончательно погубить его.

— Вперед, monsieur lе duc! — сказала она.

* * *

Через час Фергюсон уже не был уверен, что сможет продолжать. На таких фривольных раутах, как маскарад Вестбрука, обычные светские правила не имели силы, так что он мог танцевать с Мадлен без перерыва, сколько вздумается. Недостаток этого обстоятельства заключался в том, что ему тяжело было, держа ее в объятиях, не думать, где бы им уединиться. Нет, их не осудили бы. С наступлением ночи аромат греха и жимолости становился все гуще. Фергюсон подозревал, что скамейки возле укромных тропинок, равно как и живописные гроты, которыми славился сад Вестбрука, сегодня не будут пустовать. Окруженное живописными ричмондскими лугами, поместье словно было создано для подобных развлечений. Возможно, это и не было случайностью: и отец, и дед Вестбрука слыли распутниками.

Тем не менее их пребывание здесь имело определенную цель, которая состояла отнюдь не в том, чтобы заняться любовью при первой возможности. И Фергюсон, как бы ни было ему тяжело, решил во что бы то ни стало придерживаться плана.

Правда, невероятная притягательность самой Мадлен была только частью проблемы. Другой частью было ее платье. Если бы она воспользовалась им в амплуа старой девы, общество отвернулось бы от нее, расценив это как последнюю отчаянную попытку привлечь внимание мужчин. Вообще-то Фергюсону никогда не импонировали дамы полусвета, чьи наряды могли соперничать с платьем Мадлен в смысле откровенности. Но на Мадлен оно смотрелось потрясающе и тысячекратно усиливало ее и без того невероятное чувственное очарование.

Он наконец заглянул ей в лицо, которое освещала озорная улыбка: возможно, она и была старой девой, но уж никак не глупышкой.

— Полагаю, нам нужно передохнуть, монсеньор, чтобы вы могли проверить, все ли с ним в порядке, с моей… моим лифом.