397 И все же Христос и после него Павел боролись с той же проблемой, о чем свидетельствует целый ряд признаков. Мейстер Экхарт, Гете в своем «Фаусте» и Ницше в «Заратустре» привлекли к ней внимание современного человека. Гете пытается решить эту проблему через фигуру колдуна и безжалостного человека воли, заключившего договор с дьяволом, Ницше – через верховного мудреца, который не знает ни Бога, ни дьявола. У Ницше человек, как и он сам, одинок, невротичен, финансово зависим, безбожен. Это не идеал для реального мужчины, который должен содержать семью и платить налоги. Ничто не может опровергнуть реальность этого мира, нет никакого волшебного пути, чтобы обойти ее. Точно так же ничто не может опровергнуть существование бессознательного. Или философ-невротик может доказать нам, что у него нет невроза? Он не может доказать это даже самому себе. Как следствие, наша душа словно подвешена между мощными влияниями изнутри и извне, и каким-то образом мы должны прислушиваться к обоим. Мы можем сделать это только в меру наших индивидуальных способностей. Посему мы должны думать не столько о том, что нам «следует» делать, сколько о том, что мы можем и должны делать.

398 Таким образом, растворение мана-личности посредством сознательной ассимиляции ее содержаний естественным образом возвращает нас к самим себе как к реальному, живому нечто, находящемуся между двумя мирами со смутно различимыми потенциями. Это «нечто» чуждо нам и все же необычайно близко, оно есть мы сами и все же непостижимо; это гипотетический центр настолько таинственного устройства, что может претендовать на что угодно – родство с животными и богами, с кристаллами и звездами – не вызывая у нас ни удивления, ни осуждения. Это «нечто» утверждает все это и даже больше. У нас нет ничего, что можно было бы противопоставить этим утверждениям, а посему нам, безусловно, разумнее прислушаться к этому голосу.

399 Я назвал этот центр самостью. Интеллектуально самость не более чем психологическая концепция, конструкт, который служит для выражения непостижимой сущности, которую мы не можем постичь как таковую, ибо она по определению выходит за пределы наших познавательных возможностей. С равным успехом ее можно назвать «Богом внутри нас». Истоки всей нашей психической жизни, кажется, берут начало в этой точке, и все наши высшие и конечные цели, похоже, стремятся к ней. Этот парадокс неизбежен, как происходит всегда, когда мы пытаемся определить нечто, лежащее за рамками нашего понимания.

400 Надеюсь, внимательному читателю уже совершенно ясно, что самость имеет столько же общего с эго, сколько солнце с землей. Самость и эго не являются взаимозаменяемыми. Также это не подразумевает обожествление человека или свержение Бога. То, что находится за гранью нашего понимания, в любом случае недосягаемо. Посему, когда мы используем понятие Бога, мы просто формулируем явный психологический факт, а именно независимость и суверенитет определенных психических содержаний, которые выражают себя через свою способность подавлять нашу волю, захватывать наше сознание и влиять на наши настроения и поступки. Возможно, кого-то возмутит идея необъяснимого настроения, нервного расстройства или неконтролируемого порока, являющегося, так сказать, проявлением Бога. Но было бы непоправимой потерей для религиозного опыта, если бы такие вещи (даже дурные) искусственно отделялись от суммы автономных психических содержаний. Отделываться от таких вещей объяснением «не что иное, как» – апотропеический эвфемизм[168]. Таким образом они просто вытесняются, в результате чего, как правило, удается получить лишь видимое преимущество, новый поворот в иллюзии. При этом личность не обогащается, а только беднеет и угнетается. То, что сегодня кажется злым или, по крайней мере, бессмысленным и лишенным всякой ценности, на более высоком уровне опыта и знаний может оказаться источником великого блага – все зависит, естественно, от того, как человек распорядится своими семью дьяволами. Объявить их бессмысленными значит лишить личность ее надлежащей тени, а без тени она теряет форму. Живая форма нуждается в глубокой тени, если она хочет обрести пластичность. Без тени она есть двумерный призрак, более или менее воспитанный ребенок.

401 Здесь я ссылаюсь на проблему, которая гораздо важнее, чем можно полагать на основании следующего простого утверждения: психологически человечество, по сути, все еще пребывает в состоянии детства – стадии, которую нельзя пропустить. Подавляющему большинству нужны авторитет, руководство, закон. Этот факт нельзя упускать из виду. Павликианское преодоление закона выпадает на долю лишь тому, кто знает, как поставить душу на место совести. Очень немногие способны на это («Много званных, но мало избранных»). И эти немногие идут по данному пути из внутренней необходимости, если не из страдания, ибо путь этот подобен лезвию бритвы.

402 Представление о Боге как об автономном психическом содержании превращает Бога в моральную проблему – и это, по общему признанию, очень неудобно. Но если этой проблемы не существует, Бог нереален, ибо он никак не может влиять на нашу жизнь. Тогда он превращается либо в исторический и интеллектуальный призрак, либо в философскую сентиментальность.

403 Если мы не рассматриваем идею «божественности» и говорим только об «автономных содержаниях», мы придерживаемся позиции, которая интеллектуально и эмпирически корректна, но замалчиваем ноту, которая, с психологической точки зрения, обязана звучать. Используя понятие божественного существа, мы даем точное выражение особому способу переживания этих автономных содержаний. С равным успехом мы могли бы использовать термин «демонический», если, конечно, он не подразумевает, что мы все еще держим про запас некого конкретизированного Бога, который в точности соответствует нашим желаниям и представлениям. Наши интеллектуальные фокусы не помогают нам воплотить в жизнь Бога, которого мы желаем, равно как мир не приспосабливается к нашим ожиданиям. Посему, добавляя атрибут «божественный» к воздействию автономных содержаний, мы признаем их относительно превосходящую силу. Именно эта высшая сила всегда заставляла людей размышлять о немыслимом и даже налагать на себя величайшие страдания, дабы отдать должное этому воздействию. Это сила так же реальна, как голод и страх смерти.

404 Самость можно охарактеризовать как своего рода компенсацию конфликта между внутренним и внешним. Такая формулировка очевидно пригодна, ибо самость в некоторой степени носит характер результата, достигнутой цели, чего-то, что осуществляется очень постепенно и переживается с большим трудом. Самость есть цель нашей жизни, ибо являет собой наиболее полное выражение той судьбоносной комбинации, которую мы называем индивидуальностью, полным расцветом не только отдельного индивида, но и группы, в которую каждый вносит свою лепту.

405 Ощущение самости как чего-то иррационального, неопределимо сущего, чему эго не противостоит и не подчиняется, но к чему оно просто присоединено и вокруг которого вращается подобно тому, когда Земля вращается вокруг Солнца, приводит нас к цели индивидуации. Я использую слово «ощущение», дабы обозначить апперцептивный характер отношений между эго и самостью. В этом отношении нам неизвестно ничего, ибо мы ничего не можем сказать о содержании самости. Эго – единственное содержание самости, о котором мы знаем. Индивидуированное эго ощущает себя объектом неизвестного и супраординатного субъекта. Мне кажется, что на этом следует оставить наши психологические изыскания, ибо сама идея самости является трансцендентальным постулатом, который, хотя и оправдан психологически, не предполагает каких бы то ни было научных доказательств. Этот шаг за пределы науки есть безусловное требование психологического развития, которое я пытался изобразить, ибо без этого постулата я не смог бы дать адекватную формулировку психических процессов, происходящих эмпирически. Посему самость может по крайней мере претендовать на ценность гипотезы, аналогичной гипотезе о строении атома. И хотя мы снова прибегаем к образу, это тем не менее могущественный и живой образ, интерпретация которого лежит за гранью моих возможностей. Я не сомневаюсь, что это образ, но такой, в котором мы все содержимся.