Опять открыл книгу: «…Не проворным достается успешный бег, не храбрым – победа, не мудрым – хлеб, и не у разумных – богатство, и не искусным – благорасположение, но время и случай для всех. Ибо человек не знает своего времени».

Иосиф не хотел более гадать. И все-таки открыл книгу в третий раз. Прочитал: «Сладок свет, и приятно для глаз видеть солнце».

– А для чего мне рубашка и кафтан?! – крикнул Иосиф, но ему не ответили: портные ушли. И он сказал себе: – Для смерти.

Приказал позвать Баяна.

Баян явился не скоро. Он был в городе, у матери. Иосиф не рассердился. Его глаза смотрели кротко и покорно. Сказал псалмопевцу:

– Я хочу, чтобы ты сочинил песнь по случаю моей кончины.

– Но ты жив! – вырвалось у Баяна.

– Это я нынче жив, – возразил Иосиф. – Смелее, смелее! И побыстрей!

Снова Баян очутился в звериной палате. Он смотрел на огромную башку медведя и думал о медведе и о себе.

– Каган! О каган! Кааааган! Кагааан! – на разные лады выкрикивал, выпевал Баян, но в груди было пусто.

Он взял псалтирь… Пальцы трогали тонкие пронзительные струны, бушевали на толстых, рокочущих, но звуки жили сами по себе, не складываясь в песню.

– Каган великий, каган – священный. Каган – душа Хазарии, каган – это благословение дивным кочевкам, это свирепые воины, сметающие со своего пути иноплеменные дружины…

Баян говорил, говорил, но слова не ластились друг к другу, не становились музыкой.

Заснул с псалтирью на груди. Спал долго, а сон увидел короткий.

Из клубящейся тьмы вышел к нему светлый Благомир. Благомир вел под уздцы белого коня. Баян разглядел розовую звездочку на лбу. Конь был тот самый, что обласкал его, увезенного от матушки. Благомир стоял и смотрел на Баяна. В глазах старца была печаль.

Псалтирь съехала, давила на горло. Баян пошевелился, видение всколебнулось, как колеблется отражение на воде, на волнах. Растаяло. Баяна тормошили.

– Каган ждет тебя!

Тронный зал был золотой от множества светильников. Иосиф сидел на троне в черном кафтане с пылающими рубинами вместо пуговиц.

– Пой!

Баян побежал перстами по псалтири, все забористее, заводя себя, да и прихлопнул ладонью звоны с переливами.

– Песня не пришла…

Каган поднялся с трона, черный от одеяния, от теней на лице.

– Ты посмел пренебречь волей кагана?

– Нет! – крикнул Баян. – Я старался! Песня не пришла.

– Высечь! – вынес приговор каган. – Высечь! Лозой! Самой тонкой! Самой жгучей! А потом!.. А потом…

Баян не расслышал, что его ожидает потом. Схватили, тащили…

Лоза была самой тонкой, самой жгучей. Он кричал от боли, но не плакал. Ни единой слезы не скатилось с его глаз.

Очнулся в каменном мешке. На дне этого мешка был он да клубок желтых змей. Почувствовал: змеи и по нему ползают…

Вдруг вспомнил Бога великой княгини Ольги, Бога Ярополка, взмолился:

– Боже! Боже! Спаси меня! – и снова заснул.

Пробудился: под ним что-то мягкое, чистое, спина сладко ноет. Комната совсем крошечная, но очень светлая.

– Пробудился наш агнец, – сказал старец с бородой, вьющейся кольцами. – И, наверное, проголодался.

Поднес к губам Баяна чашу с детскую ладошку. Питье было теплое и очень вкусное.

– А теперь выпей горькое. – На этот раз старец подал чашечку с наперсток.

Баян выпил. Питье и впрямь горчило, но ему стало так хорошо, как бывало на теплой печи рядом с матушкой. Вдруг объявилась Синеглазка, поманила:

– Скорее, скорее!

– Да куда же?

– По облакам бегать!

И они бегали по облакам. Да все выше, выше.

– Куда же мы?! – Баян немножко струсил, ведь с неба до земли как от земли до неба.

– В гости! – засмеялась Синеглазка.

– Да к кому же?

– К солнышку!

Солнце и впрямь хлынуло в глаза, и он пробудился.

– Ну вот, – сказал старец, у которого борода вилась кольцами. – Теперь мы и живы, и здоровы.

Вольно льющуюся, глубокую, полноводную реку, по которой плавали ладьи, перегородили, отвели в тесное, в наспех прокопанное русло.

На дне реки строители возвели дом-селение из двадцати соединенных между собой палат[70].

Каган Иосиф снова не расставался со своим псалмопевцем. Вместе с Баяном приехал осмотреть свои будущие покои.

– Вот она, моя вечная Хазария! – Каган захлебнулся слезами, не стыдясь своей слабости. – Ты, владеющий Божественным даром, не смог сочинить песнь о смерти. Но, может быть, мастера тоже не были бы так искусны, знай они, что строят дивный дворец не для жизни, а для смерти.

– Для смерти?! – удивился Баян.

– Это и есть сокровеннейшая из тайн. Когда предрешенное законом свершится, все это забросают землей, а поверх пустят реку. Пройдут тысячи лет, царства сменят царства, родятся и канут великие племена, а тайна останется тайной, покуда река не высохнет, покуда не развеют ветры земного праха…

Баян слушал и ничего не понимал.

– У тебя сегодня странное лицо, – сказал Иосиф и улыбнулся. – Спрашивай. Я отвечу тебе. Я верю, ты сочинишь обо мне псалом.

Баян поклонился.

– Великий, превосходный, но где найдут смерть, чтоб поселить ее здесь?

– Ты вон о чем?! – изумился Иосиф наивности отрока.

Смеясь, сел в крытую повозку, и они поехали вниз, на дно реки. Каган все смеялся и наконец сказал:

– Как же ты чист, псалмопевец! Знай: смерть сама находит избранного ею. Этот дворец печали для меня. Я хоть и очень велик, но и мне не дано перебывать сразу в двадцати палатах. Укажи мне лучшую, и я приму твой совет.

И побледнел.

– Нет! Нет! Упаси тебя Боже! Смерть должна миновать того, кто сложит песнь о кагане Иосифе. – Наклонился к Баяну, шепнул на ухо: – Они – безумцы. Они хотят верное, но старое поменять на новое, не зная, что оно сулит. Поменять насильственно. Я одному тебе открою заповеданное мне великим каббалистом во дни моего восшествия на престол. Было сказано: пока жив каган Иосиф – Хазария не умрет. Вот и подумай, быть ли ей, если меня не будет? Меня убьют по закону древних, но это ловушка сатаны. Закон никогда еще не исполнялся, жизнь большинства каганов была короткой… Это ловушка сатаны. Власть от Бога. Бог забирает властелина, если же сами люди – жди смерти царства.