Элизабет.

Голос Короля гоблинов изменился, в нем сквозит отчаянная настойчивость, которая только будоражит мою кровь. Я слышу, как мой пульс бьется везде – в ушах, горле, в запястьях, в груди и бедрах – беспрерывный ритм, отдающийся эхом в моем теле. Он задает темп нашей встрече, но я чувствую, как Король гоблинов на мгновение останавливается, нервничает, сопротивляется.

Элизабет, пожалуйста.

Треск и хруст то ли веток, то ли костей, и его пальцы сжимаются и скрючиваются. Слишком много суставов в пальцах Короля гоблинов, слишком мало цвета в его глазах. Я смотрю в эти глаза, один сине-белый, другой серо-зеленый, когда вижу, как у чудовища в моих объятиях появляется лицо мужчины.

Элизабет.

Меня останавливает мольба в его голосе, а не опасность, затаившаяся в глазах, полных смерти и льда. Я держу их обоих, моего юношу-аскета и Владыку Зла, и они и являются одним целым, и не являются.

Эрлькёниг улыбается.

Король гоблинов кричит.

Я с криком отталкиваю его прочь, но я зажата в его объятиях – мои юбки разорваны в клочья, корсет спадает с плеч. Эрлькёниг смеется беззвучно, страшно, и у меня в ушах трещат перепонки под давлением этого смеха.

«Я поймал тебя, Королева гоблинов. Ты моя».

Элизабет!

С чудовищным усилием мой юноша-аскет овладевает собой и выпускает меня из своих тисков.

«Иди! Беги!»

Он отступает назад, в окно между мирами, обратно в отражение, обратно в Подземный мир.

– Mein Herr! – кричу я, ударяя по разбитому зеркалу голыми кулаками. Мои ладони оставляют на стекле кровавые подтеки, но как бы я ни умоляла и ни просила, Король гоблинов не возвращается. Мои крики становятся такими же раздробленными, как панели в бальном зале, переломанными и преломленными в вывернутых вверх тормашками руинах моего разума.

«Беги», – и не остается ничего, кроме эха его шепота.

– Фройляйн? Фройляйн!

Я почувствовала на плечах пару чьих-то рук и стала брыкаться и шипеть, как охваченная паникой кошка. Мой удар пришелся во что-то мягкое, и приглушенное ворчание наполнило мой слух, когда чьи-то сильные руки сжали мои запястья.

– Фройляйн? – повторил голос, сдерживая мои конвульсии. – Дорогая, все хорошо, вы в порядке. Вы в безопасности. – Эти слова повторялись снова и снова, так тихо и так успокаивающе, что все мои отчаявшиеся фрагменты соединились в единое целое.

Сквозь дымку страха и безумия я разглядела чье-то озабоченное лицо. Круглое, розовощекое, с яркими черными глазками-бусинками и кучерявыми, со стальным отливом усами.

Граф.

– Нина! Принеси юной леди попить. Чай или чего-нибудь покрепче.

Я заметила экономку, стоявшую за спиной моего хозяина с взволнованным выражением на широком лице. Ее темные глаза расширились при виде крови, стекавшей по разбитым зеркальным панелям, и она подняла руки и прикрыла передником рот.

– Нина! – Граф повторил свою просьбу на богемском, и экономка прислушалась. Она быстро поклонилась и со всех ног бросилась вон из комнаты.

– С вами все в порядке? – Граф смотрел на мое лицо, на щеки с пятнами крови, на опухшие глаза и нечесаные волосы. Затем он заметил развязанный лиф, порванные в клочья юбки и красные синяки на руках. – Что произошло?

Во мне не осталось больше никаких сил и никакого достоинства, чтобы его потерять, но даже в таком состоянии я была готова держать рот на замке, пряча свое помешательство от своего хозяина. Однако ничто не разбивало мою броню так быстро, как сострадание и доброта, и вскоре из меня вылилось описание каждого моего дня со всеми подробностями – я все это выплюнула. Щель в моих доспехах превратилась в брешь, я стала открыта и ранима, и мне было все равно. Граф слушал молча, не перебивая. Я торопливо и сбивчиво рассказала о своей ссоре с Йозефом, о чувстве вины и беспечном равнодушии ко всему, кроме самой себя, жалкой, никчемной и эгоистичной, о своей голодной страсти к Королю гоблинов, о страхе стать обузой – потому что кто сможет выдержать вес моей отвратительной души с сопровождающими ее манией и безумием? Я рассказала ему обо всем и ни о чем, не в силах собрать свои мысли и придать им хотя бы видимость порядка.

Нина вернулась с подносом, нагруженным всем необходимым для чая, и с маленьким флаконом с темной коричневатой жидкостью. Граф усадил меня обратно на банкетку возле клавесины и отпустил экономку, а чай налил мне сам.

– Что это? – спросила я, остановив его прежде, чем он успел наклонить над чашкой пузырек с неизвестным раствором.

– Опиум, – ответил граф. Заметив выражение ужаса на моем лице, он поставил пузырек на стол и передал мне чай без добавок. – Я не хочу вам навредить, фройляйн. Клянусь жизнью моего брата Людвига.

Я остановилась, сделав глоток.

– Вашего брата?

Он кивнул.

– Ага. Моего брата-близнеца. Я был старше его на семь минут.

Я поставила чашку. В глазах графа сквозила печаль, голос был наполнен смирением, хотя его плечи подались вперед и стали напряженными от невыраженного чувства. Он был старшим братом-близнецом. Я почувствовала, что мы с ним понимаем, что это такое – ответственность и обида старших детей.

Я нахмурилась.

– Был?

В этот момент граф понял мой вопрос.

– О. – Он подошел к подносу, чтобы налить чаю и себе, но Нина принесла только один прибор. Тогда он принялся крутить в руке флакончик с опиумом. – Да. Он умер, когда нам было по двадцать лет.

– Мне жаль, – мягко сказала я.

Граф печально кивнул.

– Вы понимаете, фройляйн. Ведь и вас тоже одновременно и радует, и раздражает необходимость брать на себя обязательства перед младшими братьями и сестрами. Вы считаете своим долгом охранять жизни и сердца своих младших братьев и сестер, какими бы неблагодарными они ни были. Хотя Людвиг был моим близнецом, я родился первым, и от меня ждали, что после смерти отца я стану следующим графом Прохазкой унд цу Сновин. Однако заботиться о нем – это был мой долг.

Я снова взяла чашку и осторожно отпила. Чай был с ромашкой, и только с ромашкой. Я сделала еще несколько глотков.

– Я не справился. – Граф рассматривал зажатую в ладони настойку опиума. – Я не справился со своей обязанностью, а расплатился за это Людвиг.

Как Йозеф. Я протянула руку и прикоснулась к рукаву графа. Он меня не заметил.

– Мой брат, он был… особенным, – медленно продолжал он. – Заколдованным, как сказали бы в давние времена. Он был то зорким и проницательным, то вдруг впадал в бред и забытье. Он мог видеть гоблинов, фей и эльфов, и я вечно завидовал его дару. И хотя мои родные всегда были сторожевыми псами, несущими караульную службу на пороге между Подземным миром и верхним, очень мало кто из Прохазок – если вообще таковые имелись – имел отношение к этой магии.