Экскурсовод (пожимая плечами и удаляясь): «А детей там чаще всего теперь называют Арсентиями и Анастасиями, да-с!»

Итак, Арсентиями и Анастасиями. Итак, каждый раз, приезжая в город, где не прошли «мои университеты», глаз цепляет то новое, чего не было «в прошлой жизни»: а если подумать, была ли она? Со всей своей неизбывной «провинциальной грустью» (хм, будто грусть бывает «столичной»!) и снежными (солнечными, дождливыми, просто пыльными) улицами? Со всей своей очерченностью и предсказуемостью? (Как-то: с характерной теткой в растянутой кофте, которую каждое утро в одно и то же время встречаешь именно на этой остановке и, проходя мимо серой хрущобы, думаешь, что легче, ей-чёрту, с подоконника, чем просуществовать в таком вот домике то оставшееся, что Г-ну Б. ты в жилетку наплакал.) И – дальше, дальше… А дальше – Шоссе Энтузиастов: не промахнешься. Шестой автобус довезет до конечной: «Товарищи-господа, новоприставившиеся рабы! Не забудьте оплатить проезд белкового тела. В продаже имеются абонеме…».

«…область расположена в подтаёжной и лесостепной зонах.

Почвы на севере дерново-подзолистые, местами заболоченные, серые лесные, на юге – чернозёмы оподзоленные, выщелоченные на лёссовидных суглинках, в долинах рек – аллювиально-луговые.

Леса (основные породы – сосна, берёза) занимают около ⅓ территории.

Сохранились лисица, заяц-русак, бобр, белка, хорёк; из грызунов – суслики, хомяки, тушканчики; из птиц – чирки, кряква, серая утка и др.

На территории области – Мещёрский национальный парк, Окский заповедник».

Наше Всё: «Там чудеса, там леший бродит…»

Там до сих пор мучаются артритом те самые троллейбусы, из прошлой жизни – странно, впрочем, если было бы по-другому: вероятно, тогда б рЯзань и называлась как-то иначе. А ее маскировка именем произошла, вестимо, от «Резань» – «резать». Можно интерпретировать и как «вырезать лучшее», «не дать ни глотка воздуха» – девиз, воплощавшийся в жизнь долго ли, коротко ли – а точнее, с 1095-го.

Справка из жилконторы: «Все претензии направлять лично Г-ну Богу», точка. Далее через запятую: «…, оттеняющему с помощью подобных пространств блеск и нищету кур… простите, столиц»).

Сего безвоздушья, столь опасного для любителей проветривать помещения, и бежали радивые – кто куда. Для многих мегаполисные «прививки» (как по ту, так и по эту сторону границы) оказались небесполезными, хотя и сопровождались в отдельных случаях повышением температуры вплоть до жара и бреда – однако с последующим восстановлением сознания. Впрочем, следы людей теряются, как затеряется сейчас и этот вот – видите? – конфетный фантик, уносимый порывом ветра с Театральной площади в сторону Дома быта, которого уж нет как нет, и новоявленные Арсентии с Анастасиями увидят его, если полюбопытствуют на предмет «корней», лишь в иллюстрированных изданиях (кудрявая буквица «Р» на обложке) или на открытках… Да, Дом быта уничтожили, и в один из приездов это неприятно кольнуло – подножка воспоминания, ножичек у спины – со свистом; не в спину. От этого, абсолютно никакого здания, исходило необъяснимое тепло, быть может, связанное со словом «дом», кто знает… (казалось? приснилось?). Но так ли важно? Ведь и сейчас, сию секунду, если допустить существование пространства вариантов, мы с мамой находимся именно там, внутри: в доме, который построил Джек.

«Первое условие для счастья – живые родители», – говорит она, потеряв своих. Деда знала вся рЯзань: работал в угрозыске. Бандиты боялись его и одновременно уважали: было за что – всё, впрочем, описано в его воспоминаниях и моем эссе[119]. Но не описано другое: город забыл о своем герое, стоило лишь ему оказаться «ненужным» (в скобках: старым). Неудивительно, впрочем, для удивительной сей страны и удивительнейшего сего града, с которого давным-давно Салтыков-Щедрин сосканировал свой г. Глупов.

«Оулдофф» в рЯзани хоть отбавляй – смертность, как водится, превышает рождаемость; рожать нет смысла (далее см. уэльбековскую «Возможность острова»). Вот «верхи» и «отбавляют» методично: при крошечной пенсии цены на этой территории почти «мааасковския». И те, кому за… по-прежнему экономят на спичках (буквально: от одной стараются зажечь сразу несколько газовых конфорок), а необъятная страна (как в столичной, так и в провинциальной «точке») по-прежнему не желает видеть своего – через отношение к слабейшим и беззащитнейшим проявляющегося – самоунижения. Поневоле помянешь добрым словом старушку Европу: в одном из «ихних» городков я глаз не могла оторвать от окон некоего странного (странного для «нашенских») кафе. Там, внутри, за столиками, сидели одни лишь почтенные дамы и господа, убеленные сединами. Они улыбались. Возможно, даже заводили романы. Официанты разносили им кофе, etc. Этим café оказалась зала некоего Дома престарелых. Не страшно ли представить там их беззубых (зубы нынче дороги) рЯзанских – и не только – провинциальных «погодков», выброшенных на помойку жизни по причине многоразового использования (и как следствия – износа) «мясной машины», что делает ее непригодной для дальнейшего обслуживания системы?

Шоссе Энтузиастов: разросшийся Город мертвых в Стране глухих. Ходить в одиночку по кладбищу небезопасно – говорят, бомжи. Говорят, свежие цветы с могил собирают и продают тут же. Говорят, ТАМ – лучше: «Всё выше, и выше, и выше стремим мы полёт наших птиц…».

Всё выше, почти гордо: «На Театральной!» – почти по-чел-овечьи (что за зверь?). Это самая маленькая площадь города, где: Драмтеатр, заколоченный на зиму фонтан да памятник так и не «поделенного» Калугой и рЯзанью Циолковскому, открытие которого помню: ходили с дедом (или это теперь кажется, будто ходили, а на самом деле он – рассказывал, а я – слушала только?). Есть еще кафе «Театральное» с довольно дикой – народ и не то ест – музычкой (с этим в провинциальных – не только рЯзанских – заведениях просто беда, так что если у вас «уши понежней», оставьте их дома). Даже алкоголь на иных персонажей в подобных ресторациях не действует – встает поперек мозга; последний раз была там несколько лет назад, по делу. Запомнился не столько разговор, сколько печальная официантка бальзаковских лет, убийственные – для не оставленных «дома» ушей – звуки, да громкоговорящие тожеприматы (дворовая порода people) за соседним столиком. Впрочем, «говорят», есть в рЯзани и другие места – …а кто говорит, тот пусть и пишет, коли буквы знает. Я же свои плету: «рЯзанские кафе даже с неплохим интерьером неизбежно опошлены рвущейся из динамиков попсой, гарантирующей вам рвотный рефлекс, а также равнодушными / измученными / почти никогда не улыбающимися официантами, делающими клиенту одолжение в виде чашки кофе…»[120].

Остановка аккурат против книжного: уже «их», мое-то прошлое на этом самом месте вырезали. «Моего» книжного (с толстой кассиршей, работавшей там со времен Царя Гороха до начала нулевых, то есть когда меня в рЯзани уж не водилось), след простыл… А ведь именно там были куплены когда-то