Седьмая кабинка, хотя понятие «кабинка» здесь было совершенно условным. Огромная комната была разгорожена напополам пуленепробиваемым стеклом. С одной стороны — тюрьма временного содержания и ее пленники с охраной, а с другой стороны — воля и родственники, все эти жены, невесты, дочери…

И длинный общий стол перед разделявшим два мира стеклом, был условно разделен на маленькие отсеки. Разделен ребрами стеклянных отгородочек, долженствовавших создавать иллюзию какого то интима в этом чудовищном явлении общего свидания…

А разве может?

Разве может свидание быть общим?

Ведь это общее — оно, казалось бы навсегда осталось там, в России?

Коммунальные кухни?

Коммунальные квартиры?

Места «общего пользования»?

И теперь в этой индивидуалистски построенной Америке она с Пашей снова попала в комнату торжества коммунальных отправлений!

Его привели и посадили напротив.

Он так похудел!

От него просто половина какая-то осталась!

Татьяна взяла телефонную трубку.

И Паша тоже взял свою на своей половине.

Она не знала, что говорить.

Она только очень хотела одного — сразу, прямо сейчас, снять все подозрения, разрешить все задачи и получить главный ответ на главный вопрос…

И перестать мучиться от изводившей ее червоточины недоверия. Недоверия к нему, к ее мужу, к ее Паше.

— Здравствуй, Павел…

— Здравствуй, Таня…

— Как ты?

— Я нормально, а как ты, как мальчики?

Это было все не то!

Все эти дежурные расспросы про здоровье, про то, как тебя здесь кормят, и есть ли у вас душ и кондиционер, и что тебе передать, и все эти ответы, что с детьми все нормально, что сама, слава Богу, здорова, и что Лизавета готова пожить с ней ровно столько, сколько надо, — все это была туфта.

Туфта, потому как настоящий вопрос, обладавший истинной ценностью, заключался не в этом. Не в том, как тебя здесь кормят? И даже не в том, каковы перспективы у Саймона и Саймона на подачу апелляции, а в том…

А в том… Истинный вопрос, что мучил ее — правда или неправда была в том… В том, в чем его обвиняли…

И он ответил тогда страшное.

И она…

И она сама теперь не знала, верить ей дальше или не верить.

Не то, чтобы верить или не верить ему — Павлу, а верить или не верить в философскую реальность этого мира?

После того, что она услышала от него в ответ, Татьяна решила, что ее детские подозрения относительно монополярной эгоцентрической устроенности мира были правильными. Что весь этот мир устроен Всевышним специально для нее одной. И что этот спектакль для одного зрителя имеет и преследует одну лишь цель — бесконечно мучить ее.

Татьяну Ларину-Розен.

Она выехала назад с одной мыслью, что неплохо бы попросить кого-то, чтоб повели ее машину.

Но справилась.

Справилась.

* * *

Она-то справилась.

С собой.

Она справилась с собой, но она так и не смогла справиться с горечью от несправедливости. Горечью от несправедливости. Она была честна. И она его любила. А он был с ней нечестен. И значит — не любил?

Но не могла до конца поверить!

И пусть он, отводя глаза, говорил — да, да, все правда, как в газетах пишут, все так, но она до конца не могла в это поверить.

Безумие какое-то!

Ум отказывался это принимать!

Ее Пашка — ее «little donkey Paul» — после их ласк в их постели поганил ее любовь с какой-то несовершеннолетней бэби-ситтершей!

И пусть он ей даже сказал — да, это так, все так, как в газетах написано, — но она ему не верит.

Не так.

Все не так.

И ее подозрения еще больше усилились, когда она, превозмогая стыд, поехала в мексиканский квартал, разыскав там домик сеньоры Родригес.

На ее настойчивый звонок дверь Татьяне открыл небритый старик латинос.

— Нон компранде, сеньора, нон компранде…

Он принял от нее десятидолларовую бумажку и долго потом кричал свое:

— Абригадос, абригадос, сеньора, абригадос…

А где живут теперь Родригес — мама этой Долорес и сама малолетняя шлюха — объяснить не мог…

— Нон компранде!

Уехали!

Уехали до суда!

Значит, им кто-то дал денег?

И Татьяна не знала. Верить ей?

Или не верить?

* * *

Первую неделю после Пашиного ареста она много плакала. Звонила Лизке. Ждала ее приезда. Тем и жила.

Однако, еще до Лизаветиного прибытия она сумела взять себя в руки.

Думала и рассуждала так:

Ну что?

Бывали у меня деньки и потяжелее!

А каково было в Ленинграде тогда, когда Ванькины родители были против свадьбы?

Каково было, когда Ванька пил по-черному?

А была тогда она в Ленинграде — одна одинешенька! Без денег, без квартиры, без образования…

Койка в общежитии — вот и все ее богатство было тогда.

А теперь — а теперь, что она потеряла?

Пашину любовь?

Да!

Наверное…

Наверное — да!

Но у нее есть дети.

У нее есть деньги.

У нее есть достаточно средств…

Саймоны сказали, что сразу после суда ее половину с их с Павлом общего счета сразу разморозят и выделят в ее отдельный счет.

А там — немаленькая сумма.

Но это ведь не главное!

Впрочем, и когда прилетела Лизавета, да не одна, а со смешным мальчишкой Серафимом, которого собиралась устроить здесь в глазную клинику на операцию… когда они с сестрой, уложив деток в кроватки, обнявшись, вдоволь наплакались, Лизавета так же то же самое ей и сказала.

Разве это горе?

Муж сел…

Ну…

Ну, выйдет через четыре года.

А может, и через два.

Но дети-то целы и здоровы, слава Богу! И сама.

И сама здорова, на воле, и при деньгах!

— Тебе бы только делом самой заняться, а не то захиреешь, зачахнешь от безделья, — сказала Лизавета на второй день их с Серафимом пребывания.

И тут же принялась искать адреса кастинговых агентств, что обслуживают Голливуд…