Какая — никакая, а все ж актриса!

Лизка вообще молодец!

И кабы не она, трудно пришлось бы Тане этим октябрем.

Какой бы сильной Таня ни была, а все ж таки баба-бабой.

Теперь, бывало, услышит Пашину любимую по радио — этих, Papas and Mamas, где про калифорнийскую осень:

All the leaves are brown

And the sky is gray

California dreaming…

<Листья почернели.

Небо серое.

Спит Калифорния (англ.)>

Как услышит — так сразу в слезы.

А Лизавета все поперву взяла на себя.

И переезд в новый район.

И обустройство в новом их доме.

И с мальчишками была целыми днями — возилась, как добрая старая нянька… И порой ей, Таньке, слезу с соплями подтирала.

* * *

И с деньгами все вроде как было нормально.

Только вот в новом, купленном ею доме было пока пусто.

И пусто, и стыдно и холодно.

И она все время мерзла этой калифорнийской осенью. Кутаясь в шаль и даже включая климат-контроль на полные сто десять Фаренгейту… И все одно — мерзла.

И Лизавета ее обнимала и прижимала к себе… А не согревала.

Чуть что — Таня в слезы.

А по радио — возьми да опять — поставят эту…

All the leaves are brown

And the sky is gray…

И снова слезы катятся из глаз…

* * *

Лизавета с удовольствием возилась с мальчишками и иногда укатывала с ними на полдня куда-нибудь в дельфинарий или Диснейленд.

Чтобы сестрица могла посидеть одна со своими мыслями.

Татьяна вообще-то и верила, и не верила.

Ну, как же не верить, если все газеты, все каналы местного ти-ви. Все кричали и орали, что ее муж растратчик и педофил… И более того, и того более, когда она сама его спросила!

Разве он сам не сказал, что это правда?

Но она все же что-то чувствовала!

Она чувствовала, что Паша что-то скрывает!

И потом, ну никак не мог он этого…

Пятнадцатилетняя девочка-латина..

Полтора миллиона казенных денег…

У нее были дурные мысли, нанять частного сыщика, чтобы он порылся в этом деле и разузнал бы ну хоть чуточку какую правды!

Она сказала об этом Лизавете.

А потом сказала одному из Саймонов… Но тот не одобрил, причем с таким видом, будто она сказала какую-то неприличную ерунду.

Саймонам вообще что-то явно было известно, но они как рыбы молчали.

Миссис Розен, все будет хорошо!

От горя и стыда безделье стало донимать ее с особенной силой.

И даже переезд семейства из стеклянного дворца на Пасифик-Элли драйв в южную часть побережья Фриско-Бэй наводил на мысль, что десять миль ближе к Голливуду для артистки — это символический первый шаг.

Посоветовавшись с Лизаветой, Татьяна съездила в модную арт-студию, сделала несколько снимков, и по Интернету разослала их вместе с обширным резюме по адресам всех известных и малоизвестных киностудий.

Авось?

Чего в нашей жизни не бывает!

Таня тяготилась не только бездельем.

Трудно было и переживать нахлынувшее одиночество.

По-бабски трудно.

И уже даже крыша порой просто ехала — съезжала.

Как-то заплутав под пилонами знаменитого моста Голден-Гейт, она остановила свой «шеви-вэн» возле ресторанчика с совершенно невозможным вызывающим названием — Great American Food and Beverage Company… <Великая Американская Компания Еды и Напитков (или «Компания Великой Американской Еды и Напитков»)>. Ресторанчик собственно представлял со бой большой выбеленный цинком алюминиевый сарай с барной стойкой и дюжиной столиков.

Таня зашла выпить долларового кофе… Этого смешного местного напитка…

Как забавно было ей сравнивать…

Питерский «Сайгон» ее юности. Угол Невского и Владимирского. И кофе в третьей коффи-машин от входа… Они с ребятами всегда вставали к третьей машине, там варила кофе женщина лет сорока — сорока пяти. Ее, кажется, звали Стелла. И кофе этот был просто восхитительным.

Стелла варила и простой за шестнадцать копеек, и двойной за тридцать две, и тройной, если кто просил… И варила его с пенкой, такой ароматный!

А потом…

Кофе в Кении!

Кофе в Эквадоре!

Кофе в Италии, наконец!

А в этой Америке…

За доллар тебе здесь наливают светло-коричневую бурду из фаянсового кувшина. Варят на кухне, а официантка приносит и разливает.

В Питере они с ребятами всегда брезгливо корчили гримасы, если в кафе или закусочной им предлагали такой кофе… За десять копеек из бачка с крантиком…

А здесь — в Америке — все пьют эту бурду и прославляют Бога.

Итак, она зашла в эту Великую Американскую Забегаловку и заказала яблочный пирог… и этот так называемый местный кофе.

И к ней стали клеиться два моряка.

Сперва она испытывала гнев и возмущение.

Потом ей было просто стыдно.

Но потом…

Но потом ей стало…

Ах, лучше не думать об этом и не копаться в этих грязных… в этих грязных и неприличных ощущениях…

Но ей было ин-те-рес-но!

Она потом поймала себя на том, что ей вдруг стало интересно…

Два пацана с авианосца «Энтерпрайз», что два уж месяца большим бельмом торчал в бухте, два пацана лет девятнадцати… Эх, нет на них ее моряка — Леньки Рафаловича. Вот уж он бы их поставил стоять смирно!

Два пацана из боцманской палубной команды, два рядовых матроса. Один рыжий — ирландец, а другой смуглый, не то индейских кровей, не то метис-латинос…

И принялись они ей показывать порно-журнал…

Она сперва даже и не поняла.

Только покраснела вся до кончиков волос.

И даже дар речи потеряла на какое-то время.

А журнал был самого гадкого свойства.

Там на глянцевом развороте…

Там был фотокомикс, где два матроса в таких же, как эти белых фланельках и белоснежных крахмальных беретах-бескозырках… Они…

Они вдвоем любили и терзали взрослую, зрелую женщину…

Татьяна сперва даже близоруко приблизила свое лицо к странице, что этот рыжий протягивал ей… А потом даже как бы остолбенела от гнева и стыда.