Он уже понял, что свою игру проиграл. Он остерегся брать с собой дружину: кто знает, не обернулась бы она против него самого. Теперь жалел. Стрела зарылась в снег возле его сапог. Ярослав почему-то подумал, что стрелок не промазал, а попал именно туда, куда целил: ему хотелось, чтобы князь испугался. Он и испугался: холодный пот мгновенно ожег спину между лопаток, когда он увидел перед собой всадника. Тот, правда, был не вооружен, но глаза его не предвещали ничего хорошего.

Княгиня Елань тронула поводья, и конь перешел на собранную рысь.

– Не подходи! – крикнул Ярослав, неуверенно взмахнув мечом.

Но меч, видно, оказался слишком тяжел для враз ослабевших пальцев. Клинок кувыркнулся в воздухе, и его унесло куда-то… Ярослав не оглянулся посмотреть, что стало с его оружием. Вместо этого он круто развернулся на пятках и побежал, зарываясь в снегу.

Рука Олега сильно кровоточила: чужой клинок нанес глубокую рану. Князя усадили под дерево, на разостланный на снегу тулуп. Воевода Еремей, оторвав от нательной рубахи рукав, старательно накладывал повязку.

Гриша Соболек чуть не плакал:

– Зачем уехал тайком, княже? Почему не предупредил?

Олег усмехнулся бледными губами.

– А ты, паршивец этакий, откуда узнал, где я? Сказано тебе было дома сидеть…

И тихо добавил, глядя в глаза княгине:

– Кажется, теперь я твой должник.

– Напротив, – ответила она. – Помнишь черного вепря, что напал на меня по дороге к Кидекшскому монастырю? Если бы не ты, не была бы я сейчас здесь, рядом с тобой.

Странно сплетает Господь нити человеческих судеб: у инязора Пуркаса, убитого в бою князем Василием Константиновичем, на знамени тоже была изображена кабанья голова. Это был знак того, что когда-то мерянский князь Мустай Одноногий поделил с красивой наложницей ночь, расцвеченную северной луной и переливчатыми небесными огнями… А потом у той наложницы родился сын, которому отец отдал во владение крепость Илику.

– Странный случай, – вздохнул капитан, тот, что сидел на продавленной кушетке в больничном коридоре. – Хорошо, предположим, лиц вы не запомнили, но хоть какие-то приметы можете дать? Рост, цвет волос, телосложение? Что они говорили?

– Ничего.

– Неужели? Обычно просят закурить…

– Эти, наверно, были некурящие.

– Удивительно. И что, все время молчали?

– Ну почему. Один сказал: «Ах ты, сука!» – когда я ему врезал чуть ниже живота. – Глеб осторожно улыбнулся. – Теперь вы их быстро поймаете?

– Ловят бабочек, – отозвался капитан фразой из классики. – Знаете, уважаемый, мне почему-то кажется, что вы вовсе не хотите, чтобы мы их задержали. Обычно потерпевшие ведут себя иначе.

Глеб откинулся на жесткую спинку (кожзаменитель кто-то варварски искромсал ножом – вот бы кого поймать! – и украл кусок поролона, обнажив уродливый лист фанеры). Общаться с надоедливым ментом не хотелось, а главное, было опасно: скажешь ненароком лишнее – и мигом загремишь в другое отделение – туда, где навязчивый сервис… Туда тебе и дорога, шепнул изнутри кто-то ехидный. Стоило вспомнить заснеженный лес, звон мечей, короткий посвист стрелы – и голос медсестрички из далекого сопредельного мира: «Да разожмите вы руку, больной! У вас кровь!»

Он разжал пальцы. Кровь пропитала самодельную повязку, но это была не та рана, которая стоит внимания. Человек, полоснувший его мечом, лежал лицом вниз, свернувшись калачиком, будто в последней надежде, что его не заметят и пощадят. Воевода подошел, перевернул человека на спину и, глянув в мертвые зрачки, сплюнул:

– Иуда. Наш, белозерский…

– А оружия у них вы не заметили? – спросил капитан.

Глеб приподнял забинтованную руку.

– Раз меня ранили, значит, у кого-то был нож.

– Ножа мы не нашли. Однако обнаружили нечто другое. Посмотрите, вам будет любопытно.

И капитан вынул откуда-то продолговатый полиэтиленовый пакет. В пакете лежала короткая арбалетная стрела с черным оперением.

Телефон целый день не отвечал, однако Глеба повидать было необходимо. Дарья Матвеевна сидела напротив, их с Борисом разделял письменный стол с древней черной пишущей машинкой и кипой плохонькой серой бумаги.

– Я договорилась с ней о встрече, – сказала Дарья, протягивая красивую бледно-зеленую визитку. На визитке значилось: «Зеленская В.А. Доктор медицины парапсихолог».

Борис недоверчиво хмыкнул.

– А эта ваша В.А. – не шарлатанка?

– Что вы, Боренька. У нее свой кабинет в областном Центре диагностики.

– И когда я должен привести к ней Глеба?

– Она согласилась принять нас завтра утром. Борис подвинул к себе аппарат и принялся в который раз за день накручивать диск.

– Пусто, – вздохнул он, сдаваясь после девятого гудка. – Какой-то заговор молчания… Я боюсь за него, – вырвалось вдруг против воли.

Он сцепил руки, посмотрел в забранное решеткой окно кабинета. Серость и слякоть, поздняя весна, обычная в этих краях. Съемки подходят к концу, осталось (по словам братца) несколько финальных сцен, и – все. Фанерный град Житнев растворится в очистительном пламени, старик Вайнцман перекрестится (нехорошее место, скорей бы уехать) и уедет, а вместе с ним и вся киногруппа – «дочищать» монтаж, накладывать звук, исправлять мелкие огрехи, сдавать «готовую продукцию» – все это будет происходить не здесь и не сейчас. И он, Борис Анченко, останется один на один с загадкой трупа в Якорном переулке, которая, вполне возможно, канет со временем в пыльный архив: еще один «глухарь», не первый и, увы, не последний.

– Не переживайте, – мягко проговорила Дарья. – Глеб вполне способен за себя постоять.

– Вы правы, – пробормотал Борис. – А у меня просто нервы.

Звонок телефона заставил его вздрогнуть. Он рывком снял трубку и прижал к уху.

– Да! Слушаю!

– Это я, – услышал он.

– Глеб? Откуда ты, черт возьми?

– Сейчас еду на студию. У нас сегодня просмотры.

– Что?

– Просмотр, понимаешь? Мы будем просматривать готовый материал.

– Глеб, мы нашли экстрасенса. Она обещала помочь…

– Она?

– Это женщина. Парапсихолог. Возможно, она заставит Твою память заработать! Короче, завтра утром…

– Это уже ни к чему, – успокоил Глеб.

– То есть как ни к чему? Не понял!

Пауза. Борис испуганно постучал по трубке. Глеб нехотя ожил.

– Ты мне нужен здесь, на студии. Я докопался, Борька. Понимаешь? Я все понял. Только, боюсь, одному мне не справиться.