Что ж, я познакомилась.

У Юли было одно желание, сравнимое по силе с Адиной несокрушимостью: только чтобы самолет не задержали. Чтобы она улетела.

Самолет улетел вовремя.

13

Визит Ады затормозил, но не заморозил жизнь. Однако пережили, как переживают налет или стихийное бедствие, как ураганы, которые раз-другой в год обрушиваются на страну.

Проводив мать, Ян ожил. Он снова разговаривал, а не бросал раздраженным голосом, как при ней, односложные реплики.

– Я плохой сын. Она всегда хотела, чтобы я стал достойным ее, но не получалось. Я привык слышать, что все плохое во мне – от отца, хорошее… понятно от кого. Только почему все ее совершенства не победили во мне отцовское начало, скажи?.. Когда приезжал отец, она всегда старалась унизить его, но я не понимал, что происходит, – я видел, что мама недовольна, ругает его, но за что не понимал. У него лицо всегда было виноватое… Потом он в гостинице останавливался, это было легче, но я думал: мама просто не разрешает ему спать на диване, понимаешь? Я плохой сын, я знаю. Но если б она хоть раз похвалила меня, сказала: «ты хороший», я был бы счастлив.

Он лежал с прикрытыми глазами, уткнувшись в Юлино плечо, горячее от его дыхания, от горьких слов. Иногда замолкал, потом опять говорил.

– Она притворяется, все время корчит из себя какую-то аристократку, не понимая, что это выглядит смешно. Зачем?.. Она всю жизнь вкалывала; ничего, кроме работы, не знала. Теперь оказалось, что все вокруг иначе живут, лучше и достойней, чем она. Вот ее соседка переезжает к сыну, тот купил дом. А мамашка сначала со свекровью жила, пока с отцом не развелись, а свекровь… Это бабка моя, мать отца, я помню ее, но смутно, как затертую фотографию. Стерва была еще та, мать говорит. Я не знаю. Ну вот; а когда со мной в Город переехала, то попала в коммуналку. Мы в одной комнате вчетвером жили. Правда, комната огромная была, мать разгородила ее мебелью на четыре купе. С соседями повезло: все были славные… Черт, я сто лет Павлу Андреевичу не писал.

…Она постоянно училась. Окончив университет, уже с дипломом, опять в учебу лезла. Знаешь почему? Потому что больше нечем было себя занять. И сейчас она мечется. В американской жизни ничего не понимает: уверена, что все делается неправильно, что где-то ей чего-то недодали. Пытается переамериканить американцев и возмущается, что ее не понимают. С отцом развелась, когда мне два года было. И не могла ему простить, что он не остался один, как она, а женился, дочка родилась… Он умер давно, а мать его так и не простила.

– Но ведь у нее был ты!

Помолчал, усмехнулся.

– Был. Только я – такой, каким был, – ей не нравился, раздражал. Я был бука, толстый, неуклюжий… в садике надо мной смеялись. Она хотела такого сына, чтоб им гордиться, чтобы завидовали. Ловкого, красивого, умного. А я плохой, всегда был плохим.

Он умолк, потом заговорил тихо и медленно:

– Я плохой сын. И хорошим уже не сделаюсь – я не могу перекроить себя. Но я хочу, чтобы ей было хорошо, понимаешь? Пускай поживет по-человечески. Хочу, чтоб у них был нормальный дом. Яше все равно, где жить, лишь бы не мешали курить, работать и музыку слушать. Он скоро выйдет на пенсию, а мать старше, она и так возникает, что приходится ишачить: прибирать, готовить… Я ненавижу это слово – ишачить…

Опять помолчал.

– А если появится дом, то мерзкое слово забудется. Они спокойно займутся каждый своим делом. Яше – музыка, мамашке – вязание, садоводство, что ли; не знаю… Курсы найдет, она учиться любит. И к ним будет приходить какая-нибудь… золушка, такие службы есть, вот как приходила тетка к Алексу убирать. Они по хозяйству все делают. Ну, дом поменьше, конечно, не такой огромный, как у Алекса был… Но чтоб у каждого было свое пространство, понимаешь?

Ответ ему был не нужен.

– Я знаю, что дядька не купит. Это надо искать, выбирать, суетиться. Деньги платить. – Он усмехнулся. – Для него купить пиджак – как на Эверест забраться. Такую рвань носит… На диски, на хороший проигрыватель выложит и глазом не моргнет; а так…

Ян замолчал. С Юлькой можно было говорить, молчать, слушать музыку, думать вслух, и трудно было разделить слова и мысли – так легко выговаривалось все, что много лет (сейчас казалось – всегда) оседало внутри густым и вязким слоем.

Яков искренне не понимал, «за каким чертом» нужен новый пиджак, если он привык к своему старому.

– Да ты знаешь, сколько он стоил?

И выждав паузу, торжествующе выпалил:

– Сорок один доллар!..

– Яша, это было до нашей эры, того магазина давно не существует. Поехали, я куплю тебе новый.

Ни разу не удавалось это осуществить: или звонил телефон, или по пути заезжали в магазин с пластинками, а то дядька начинал жаловаться, что с утра ничего не ел. Ян мог рассказать, как тайком выбрасывал старые носки, подкладывая в шкаф новые, со старательно снятыми этикетками; как, уезжая, «забывал» свои недавно купленные рубашки, свернув в тугой комок и выкинув Яшины, застиранные, выношенные до марлевой прозрачности. Может, Яков догадывался об этих маленьких хитростях – или просто свирепел в поисках родного старья, но вынужден был надевать то, что находил. Хотя, при полном своем равнодушии к внешней стороне вещей, мог не только не догадываться, но и не заметить разницы вообще.

Полную неудачу Ян потерпел с домашними тапками.

– Теперь таких нет, не морочь мне голову! – орал Яков. – Чем они тебе мешают?!

– Яша, керосиновых ламп тоже нет, и что? Когда, при каком президенте ты покупал эти тапки?

– Дурак! Они удобные. Вот, – Яков просунул большой палец ноги в дырку и тут же спрятал. – Отвяжись от меня!

Дешевые дерматиновые тапки с утрамбованным задником были проношены Яковом до глубоких дыр на подошвах, из швов торчали нитки, высовывающийся палец дразнил, словно дядька показывал кукиш.

– Я просто купил ему новые тапки, две пары – на выбор. Знаешь, что он сделал?

– Что?

– Выкинул. Обе коробки. Потом смотрю – стоят в шкафу в прихожей. Мать увидела и припрятала.

Ян приподнялся на локтях.

– Я только с тобой начал улыбаться, Алекс обратил внимание: ты чего? А, говорит, Юлька пришла… Как я мог без тебя жить, Юлечка?..

Перевели дыхание. Жизнь продолжалась.

Съездили в Канаду. Памятник – высокий темный прямоугольник, словно рассеченный надвое, и лаконичная надпись: «Katyn Memorial». У подножия цветы и крохотные стаканчики со свечами. Ветер, налетая, трепал огоньки, пламя металось, но не гасло.

Струйка пепла. Символическое погребение у символического памятника. Только боль настоящая.

Коротка жизнь человека, даже такая долгая, как у Стэна. Многое успев, застав и догнав, он уходит, не дождавшись самого желанного. В октябре Ельцин рассекретил судьбоносные катынские документы и передал Польше. Станислав Важинский не увидит памятник, который там поставят… разве что ветер отнесет к его подножию крохотную, невесомую частичку пепла.