Тео посмотрел на убитых и содрогнулся от боли и потрясения. Так и стоял, не в силах сдвинуться с места, что-либо сказать. Охотники ходили взад-вперед, толкая их и ругаясь. Санда громко завывала над ухом, что-то бормоча.

Первым лежал, выкатив грудь, огромный Харман. Глаза закрыты, синие губы сомкнуты. Лицо — суровое и безмятежное. Густые каштановые кудри разметались по мешковине, на которую положили убитого витязя. Дальше за ним покоился Охотник в волчьей шкуре. Названые и после смерти оставались рядом. Видимо, их намеренно положили друг к другу. Рог, который Харман сжимал синевато-белой рукой, лежал на плаще погибшего напарника.

Тео почувствовал, как силы покинули его.

Харман… Самый сильный из всех, кого встречал Теодор: казалось, мужчина может выдернуть дуб из земли, стоит ему лишь напрячься (или выпить лишний стакан вина). Он говорил громко. Решительно. Будто резал слова. Смеялся — еще громче. Тео сам слышал, как Харман рассказывал байки у костра и хохотал над своими же шутками.

Теперь же он лежал мертвый.

Его напарника застрелили на глазах Теодора. Значит, никто не подоспел на подмогу Харману. Две тени, напавшие на великана, наконец задушили его.

Взгляд Тео скользнул дальше.

Он едва слышно застонал, Санда вновь всхлипнула.

— И-иляна…

Лицо Охотницы было бледно как снег, в уголках глаз и рта залегли синие тени, руки и ноги изломаны, вывернуты под немыслимыми углами, одежда заляпана грязью. Вероятно, перед смертью девушку пытали так… что она умерла.

Кулаки Теодора сжались от ненависти, ярости, гнева. Потрясенный, он не мог выдавить ни звука. Лишь содрогался от каждой волны боли, что накатывала изнутри всплесками, как горная река на камни.

— Расступитесь!

Тео отшагнул. Двое поднесли еще одно тело, и, едва увидев белую ткань, Теодор вскрикнул. Двое Охотников уложили подле Иляны Германа. Санда зашлась плачем, и вдруг Тео почувствовал ее руки на своем предплечье: девушка, всхлипывая, уткнулась в его плащ.

— Герман…

Никто, кроме Тео, не знал, что на самом деле это Телу.

Но было уже неважно.

Теодор шагнул к Телу и склонился над ним, всматриваясь в бледное лицо. В пустых заячьих глазах отражались быстро плывущие в небе облака. Тео протянул руку — его пальцы на миг отразились в стеклянных глазах мертвеца — и опустил юноше холодные веки.

Тео не мог поверить. Еще час назад он говорил с ним.

Гелу был живой, теплый, из плоти и крови. Говорил и сидел рядом, мастеря дудочку. Тео слышал его дыхание. Голос. Теперь этого не стало. Мгновение было очень хрупким. Теодору не верилось. Нет, не верилось.

Но он попытался осознать то, что был должен. Никогда больше он не заговорит с парнем. Жизнь в нем замерла. Остановилась. Ушла.

Куда — Тео не знал. Наверное, в пустоту.

После смерти люди исчезают. Не остается их голоса, запаха, дыхания. Мыслей. Надежд. Желаний. После смерти нет ни-че-го. Просто пустота. И даже меньше, чем ничего. Час назад Тео орал на Германа, плевался в него. Был готов его убить. И убил бы, не уберись тот вовремя.

А теперь юноша и вправду мертв.

Так почему же Тео не стало легче?

Почему так дурно, так плохо? И почему… черт возьми…

Тео вспомнилось.

«Я жалкий».

«Меня зовут не Герман».

«Ты простил меня?»

«Прости…»

Почему, черт возьми, почему так щиплет глаза?

Рука парня, усыпанная веснушками — те на синеватой коже побледнели, почти пропали, — лежала подле руки Иляны. Тео вспомнил, как Гелу рассказал, что влюблен в Иляну. И что не может быть с ней. Теперь, после смерти, они вместе. Руки лежали так близко, что мизинцы соприкасались.

Вместе, но поздно.

Из кармана Гелу высовывался кончик коричневой трубочки. Флуер. Он так хотел подарить дудочку Иляне.

Но не успел.

Теодор копал яму, стирая кожу на ладонях в кровь. Взбухли волдыри, но он продолжал работать. Только это могло задушить боль. Приглушить ее — но не прогнать прочь. За этот месяц он успел похоронить троих: двоих, кого любил. Одного, кого ненавидел.

Теперь же предстояло проводить в последний путь еще нескольких.

Пусть они провели вместе так мало времени.

Но все они — люди.

Защищали его. Отдали жизни за него, Санду, Шнырялу.

И Теодор был благодарен.

Ему было больно. Жалко. Их. Себя.

Но хуже всего, больнее всего были воспоминания — смешно подумать — сегодняшней давности. Всего пара часов, а уже прошлое, которое не вернуть. Оно ушло вослед мертвецам.

«Тео… ты простил меня?»

Теодор вонзил лопату во влажную почву. Земля чавкнула, когда он отодрал пласт скользкого чернозема и отбросил в сторону. Ком упал монолитной глыбой, тяжело откатился и даже не разбился на кусочки.

Почему Тео все время думал о словах Телу? Почему?

Змеи в желудке мерзко заскользили, впиваясь во внутренности, высасывая силы. Тео остановился, уставился в черное дно ямы. Стены могилы сдавили со всех сторон.

Скоро сюда опустят Гелу.

Впервые в жизни Теодор хоронил своего врага.

И почему-то его жалел.

После похорон, когда Охотники разошлись, Змеевик подозвал к себе друзей. Тео и девушки уселись у костра, Вик передал всем немного еды и начал разговор:

— Это были те самые нелюдимцы, которых мы собирались окружить с северянами в Брашове.

— Но как они… — начал Тео.

— Видимо, разведчики Йонвы донесли ему про братьев Урсу. Он не стал дожидаться, пока мы объединимся. Судя по всему, разделил нелюдимцев на два отряда: один атаковал нас, а второй… Я послал гонца к братьям Урсу, но, боюсь, уже поздно. Если они выживут, мы встретимся на подходе к Брашову. Нас, Охотников с востока, осталось всего четверо…

Змеевик протяжно выдохнул. Сцепил пальцы в замок.

— Однако Йонва поступил неразумно. Он рискнул, а мы все равно победили. Ценой истребления почти всех Охотников, но победили. Теперь у Йонвы нет стригоев.

— Он может снова набрать отряд?

Змеевик покачал головой.

— Тео, пойми. Нелюдимцы — страшнейшая сила. Даже вдвоем они могут уничтожить целое селение, ты видел это своими глазами. Но стригои — большая редкость. К тому же они могут впадать в спячку. Спят обычно в темных укромных местах: подвалах, криптах кладбищенских часовен, пещерах… И пробуждаются, чтобы убивать. А затем впадают в спячку вновь. Они не люди. Уже нет. Когда-то их было гораздо больше, но Охотники не дремали. И сейчас они рыщут по всей Трансильвании и с риском для своей жизни уничтожают угрозу жизням чужим. Ведь именно нелюдимцы — настоящая угроза. Не нежители, как думал Вангели. А стригои.