Я отвел взгляд, и он сел.

Охранник стоял в нескольких футах позади него, у однотонной стены. Однотонным здесь было все: все стены, все двери, все поверхности. Судя по тому, что я успел здесь увидеть, вся тюрьма представляла собой сплошные белые оштукатуренные стены и серые бетонные стены. Заведение было новым, его сдали в эксплуатацию только в 1995 году, так что, видимо, эта унылая цветовая гамма была частью какой-то сводящей с ума пенитенциарной стратегии. Ведь покрасить стену в желтый или голубой цвет было ничуть не труднее, чем в белый.

Мой отец взял телефонную трубку – даже сейчас, когда я пишу слова «мой отец», меня охватывает легкая дрожь и память мотает кинопленку моей жизни назад, в 1961 год, когда я видел его в последний раз в зале свиданий в тюрьме на Вэлли-авеню, – в точку, где наши с ним жизни необратимо расходятся и продолжают идти каждая своим непредсказуемо извилистым курсом, – и я снял трубку со своей стороны.

– Спасибо, что согласился со мной увидеться.

– Ну, ко мне посетители не то чтобы стоят в очереди.

На его запястье синела татуировка, которая врезалась мне в память много лет назад. В реальности она оказалась довольно скромного размера и расплывчатой – маленькое, от времени утратившее четкость линий и выцветшее до сливово-фиолетового цвета распятие, оно походило на темный синяк. Татуировка не совпадала с моим о ней воспоминанием. И отец тоже: он был всего лишь среднего роста, худой, более мускулистый, чем я себе его представлял. Похожая на канаты тюремная мускулатура, это в семьдесят-то два года. Он набил себе еще одну наколку, более замысловатую и высокохудожественную, чем первая, в виде дракона, обвившегося вокруг его шеи таким образом, что хвост и морда сплетались у яремной ямки, точно подвеска на цепочке.

– Уж и не чаял свидеться.

Я фыркнул. Этот смехотворный намек на то, что это он тут оскорблен в лучших чувствах, что это он пострадавшая сторона, вывел меня из себя. Каков наглец. Типичный зэк, все они вечно юлят, вечно прибедняются, вечно играют в какие-то игры.

– Сколько я уже тут сижу, – продолжал он, – целую жизнь? Целую жизнь гнию тут заживо, а ты ни разу не нашел времени приехать навестить своего старика. Ни единого разу. Что ты за сын такой? Это кем же надо быть, чтобы так себя вести?

– И сколько ты репетировал эту речь?

– Не умничай у меня. Что я тебе сделал плохого? А? Ничегошеньки. А ты за всю свою жизнь ни разу даже не приехал меня навестить. Своего родного отца. Это кем же надо быть, чтобы за сорок лет ни разу даже не приехать к родному отцу?

– Ну так что ты удивляешься? Я же твой сын.

– Мой сын? Ну уж нет. Я тебя не знаю. В жизни своей тебя не видел.

– Хочешь взглянуть на мое свидетельство о рождении?

– Да плевать я хотел на твое свидетельство о рождении. Думаешь, оно делает тебя моим сыном? Ну, кончил случайно пятьдесят лет назад, и что теперь, сразу сын? А ты как думал? Что я буду счастлив тебя видеть? Думал, буду от счастья до потолка прыгать и кричать «ура», да?

– Что ж ты тогда не отказался? Меня же не было в списке тех, кто может тебя посещать.

– Да в моем чертовом списке нет ни одной живой души. А ты как думал? По-твоему, кто-то рвется меня навестить? И вообще, сюда никого не пускают. Только ближайших родственников.

– Хочешь, чтобы я ушел?

– Нет. Я разве сказал, что хочу? – Он покачал головой и нахмурился. – Чертова тюряга. Хуже, чем здесь, не было нигде. Ты же знаешь, я не с самого начала тут. Меня перевозят с места на место. Сюда отправляют тех, кто проштрафился в других тюрьмах. Тут настоящая дыра.

Он, похоже, утратил интерес к этой теме и умолк.

Я молчал. По моему опыту, нередко лучшая тактика – в суде ли, в опросе свидетелей, да где угодно – это ждать. Свидетель захочет заполнить неловкую паузу. Будет испытывать смутную потребность продолжать говорить, чтобы доказать вам, что он человек умный и сведущий, чтобы заслужить ваше доверие. Сейчас же, думаю, я ждал просто по привычке. Потому что уходить точно не собирался. Пока не получу от него то, что мне было нужно.

Его настроение переменилось. Он ссутулился и у меня на глазах из нахального сделался безропотным, даже каким-то несчастным.

– Что ж, – произнес он, – по крайней мере, ты вымахал о-го-го какой здоровый. Похоже, она хорошо тебя кормила.

– Она вообще была молодец. Во всем.

– Как у нее дела, у твоей матери?

– А тебе-то не все ли равно?

– Все равно.

– Ну так давай не будем о ней говорить.

– А почему бы мне о ней и не поговорить?

Я покачал головой.

– Я знал ее до тебя.

Он со скабрезной ухмылкой поерзал в своем кресле, завилял бедрами, изображая, как будто трахает ее.

– Твой внук попал в беду. Ты в курсе?

– В курсе ли я? Да я вообще понятия не имел, что у меня есть внук. Как его зовут?

– Джейкоб.

– Джейкоб?

– Что в этом такого смешного?

– Что за петушиное имя?

– Имя как имя!

– Джеееееейкоб, – нараспев протянул он фальцетом, содрогаясь от хохота.

– Придержи язык. Он хороший парнишка.

– Да? Видать, не такой уж и хороший, коль уж ты здесь.

– Я же сказал, придержи язык.

– И что же это за беда, в которую попал наш малыш Джейкоб?

– Убийство.

– Убийство? Убийство. Это сколько ж ему годиков?

– Четырнадцать.

Мой отец положил телефонную трубку на колени и снова ссутулился в своем кресле. Потом, распрямившись, спросил:

– И кого он убил?

– Никого. Он ни в чем не виноват.

– Ага, и я тоже.

– Он действительно ни в чем не виноват.

– Ладно-ладно.

– Ты ничего не слышал об этом в новостях?

– Досюда никакие новости не доходят. Это место – просто сортир.

– Ты, наверное, здесь самый старый зэк.

– Один из.

– Не знаю, как ты выжил.

– Сталь нельзя ранить. – Поскольку он был в наручниках, чтобы поднести трубку, которую держал в левой руке, к уху, ему пришлось поднять обе руки сразу; и он пошевелил свободной правой. – Сталь нельзя ранить. – Потом его бравада испарилась. – Это место – настоящая дыра. Живешь тут как в пещере.

У него была манера переключаться с гипертрофированного мачизма на жалость к себе. Сложно сказать, что из этого было маской. Возможно, не то и не другое. На воле подобная эмоциональная неустойчивость показалась бы ненормальной. Здесь же – кто знает? Вполне вероятно, это была его неподдельная реакция на это место.