Наконец я остановился на кандидатуре Роберто Фариначчи, главе исполнительной власти Кремоны, который был самым храбрым и решительным из всех фашистских лидеров. Фариначчи потерял в абиссинской войне руку, что должно было произвести на солдат дивизии «М» нужное впечатление. Кроме того, на заседании Большого совета прошлым вечером он предложил внести в резолюцию слова о том, что «высшим долгом каждого итальянца является защита священной земли Отечества до последней капли крови и верность союзным обязательствам Италии».

В эту минуту, словно джинн из бутылки, материализовался швейцар, обитавший в домике привратника, который, задыхаясь от бега, сообщил, что сквозь разъяренную толпу за оградой с трудом протиснулся некий господин Фариначчи, который обратился в посольство с просьбой предоставить ему убежище. Я сбежал вниз и велел открыть ворота. Фариначчи особо не пострадал – у него был порван пиджак, а на лице красовались несколько синяков, но пиджак был частью штатского костюма, и это показалось мне весьма подозрительным. Мои опасения подтвердились. Фариначчи с большим достоинством прочел мне лекцию о том, что его обязанность – служить делу фашизма в Германии. Поскольку он намеревался представиться Гитлеру в качестве главы нового итальянского правительства, он попросил как можно скорее доставить его к фельдмаршалу Кессельрингу. О дуче не было сказано ни слова, и я вспомнил, что между Фариначчи и Муссолини никогда не было особой симпатии.

Фариначчи тоже хотел покинуть немецкое посольство под видом немецкого летчика, что вызвало насмешливые улыбки у офицеров Кессельринга. В довершение ко всему как раз в этот момент наверху лестницы появилась жена посла, отправлявшаяся в свои апартаменты, которая спросила, не нуждаются ли наши итальянские друзья в женской одежде. Если нуждаются, то она будет рада предоставить ее. Я громко расхохотался, что вызвало всеобщее недовольство. Я представил себе Фариначчи, ведущего крутых парней из дивизии «М» на Рим в женской одежде, и не смог сдержаться.

Фашисты и господин фон Макензен не разделяли моего веселья, и я был рад, когда, наконец, по приказу короля в посольство позвонил маршал Бадольо и официально представился нам как глава нового правительства. Более того, он уверил нас, что война продолжается.

Фон Макензен вздохнул с облегчением. Он свято чтил законы, а раз король назначил нового премьер-министра в соответствии с итальянской конституцией – более того, премьер-министра, намеренного продолжать войну, – значит, все требования закона и политического здравого смысла были соблюдены.

Берлин и ставка фюрера тоже угомонились. Послу было поручено предпринять все необходимые меры для обеспечения безопасности Бенито Муссолини, но способы достижения этого определены не были. Когда Бадольо задали вопрос на эту тему, он ответил только, что лично ручается за безопасность Муссолини. Это было не слишком великодушно с его стороны, учитывая их долгое сотрудничество, но все-таки лучше, чем передача его в руки ликующих толп, которые теперь распевали антифашистские песни, маршируя по улицам, где они когда-то точно с таким же воодушевлением приветствовали своего дуче. Отправив всех фашистов во Фраскати, где они почувствовали себя в безопасности, и не получая никаких вестей с виллы Торлония, мы решили поужинать.

Примерно в тот же самый час по казарме карабинеров на Виа Леньяно метался человек. Время от времени он останавливался, тряс лысой головой и, гневно вращая глазами, восклицал: «Ah, il quarantenne, il quarantenne!»[24]

Этим человеком был Бенито Муссолини, а «сорокалетним» объектом его гнева стал его собственный зять, Галеаццо Чиано, обязанный ему всем, который тем не менее подло предал его на заседании Большого совета, состоявшегося двадцать четыре часа назад. И кто знает, может быть, именно тогда у Муссолини зародилась черная мысль приговорить Чиано к расстрелу, что и было осуществлено 11 января 1944 года?

И примерно в то же самое время мир, установившийся наконец за обеденным столом королевской семьи на вилле Савойя, на той самой вилле, где фортуна отвернулась от Бенито Муссолини, был грубо нарушен. Королева Елена, обычно совсем не интересовавшаяся политикой, подняла свои прекрасные темные глаза и посмотрела на мужа. На этот раз ее беспокоили вовсе не вопросы семейного благополучия или домашнего хозяйства. Она заявила изумленным домочадцам, что до глубины души возмущена тем, что произошло сегодня на королевской вилле.

– Хотя мой отец был всего лишь черногорским королем, он никогда бы не решился нарушить священные для всех людей моей страны законы гостеприимства, причем таким грубым образом, как они были нарушены сегодня в нашем доме.

Никто не произнес ни слова. Его величество молча встал, дав знак, что обед окончен.

Когда я в 1926 году закончил университет, я считал Гая Юлия Цезаря самым блестящим умом Рима, Августа – самым мудрым из императоров, Фридриха II Гогенштауфена – воплощением культуры позднего Средневековья, а Карла V – трагическим правителем империи, над которой никогда не заходит солнце. Я смотрел на отступничество Валленштейна от Габсбургов как на акт высшей государственной мудрости, вдохновленный благородной заботой о благополучии немецкого народа в условиях гибнущей Священной Римской империи, и так далее.

Первый удар по моей концепции истории нанесла Мюнхенская конференция 1938 года, когда я получил возможность побывать за кулисами и рассмотреть героев политического спектакля вблизи. Гибель моих исторических идеалов шла по нарастающей в течение всего времени существования оси Рим – Берлин и достигла кульминации летом 1943 года, или, если быть более точным, в период между 25 июля, когда Муссолини был свергнут и заключен под стражу, и 8 сентября, когда Италия объявила о своем отказе от союза с гитлеровской Германией. К 9 сентября я был уже готов написать вторую диссертацию, озаглавив ее «Вероломное предательство» или «Клубок змей».

Это были недели, наполненные всеобщим предательством и изменой, которые совершали не только отдельные люди, но и так называемые Великие державы.

Нельзя отрицать, что 25 июля король и его двор поставили свой спектакль с большим искусством. Добившись успеха, они принялись уверять Гитлера, что «война продолжается», надеясь усыпить его подозрения, а сами в это время занялись подготовкой почвы для заключения перемирия с врагами Италии. Ставка Гитлера в свою очередь делала вид, что искренне верит клятвам короля и тем гарантиям, которые предоставлял ее новый глава правительства, маршал Бадольо. Одновременно, под различными предлогами, ставка начала перебрасывать через Альпы подкрепления, среди которых были и личные охранники Адольфа Гитлера.

Преданный дуче Кармин Сениз, снова ставший шефом полиции, возобновил отношения со мной в память о нашем общем друге Боккини. Он сказал, что может устроить мне аудиенцию у Бадольо, который, очевидно, сгорал от желания встретиться с человеком, который когда-то перевел его книгу. В то же самое время со мной пытались завязать дружеские отношения и сотрудники Генерального штаба, располагавшегося в палаццо Видони. В прошлом я был знаком только с одним человеком из этого ведомства – генералом Кастеллано. Меня заверили в том, что армия останется верна своим союзническим обязательствам, – и все это говорилось в то самое время, когда вышеупомянутый генерал вел переговоры с союзниками и собирался 12 августа отправиться в Лиссабон, чтобы принять участие в совещании, которое должно было выработать условия перемирия.