что-то произносил, обращаясь к Эмилио, внимательно смотревшему на подходившего к нему и отвечавшему всем одной и той же фразой: «Не понимаю». Он был почти уверен, что к нему всякий раз обращались на другом языке или диалекте, один из которых, бесспорно, принадлежал Поющим, и понял, что имеет дело с толмачами и что местный вождь пытается найти пригодный для общения язык. Наконец, так и не добившись успеха, последовала продолжительная дискуссия.

А затем юное существо, много меньшее, чем все прочие, разговаривавшие с ним, вышло вперед в обществе одного из взрослых, который явно успокаивал дитя, прежде чем движением руки направить ребенка одного в сторону Эмилио.

Как ему показалось, это была тощая девочка, длинная, тонкая, ничем не примечательная. Видя, как она робко, но решительно подходит к нему, Эмилио медленно опустился на колени, чтобы не подавлять ребенка своим ростом, как только что подавлял его самого взрослый. На какое-то мгновение они остались вдвоем среди толпы, забыв всех своих спутников, устремив все свое внимание друг на друга. Когда малышка подошла к нему, Эмилио протянул ей вверх ладонью открытую руку и сказал:

– Здравствуй.

Помедлив мгновение, она вложила в его руку свою ладошку, теплую, с длинными пальцами и повторила:

– Здравствуй.

И потом произнесла, голосом столь же ясным и четким, как голос Эмилио:

– Чаллалла кхаэри. – И, склонившись вперед, припала лбом к его шее. Он слышал, как она при этом резко затаила дыхание.

– Чаллалла кхаэри, – повторил Эмилио и аккуратно воспроизвел ее приветственный жест.

Селяне хором заговорили, это было страшно, и люди невольно попятились, однако Эмилио не отводил глаз от ребенка… девочка не испугалась и не отошла от него. Не выпуская ее ладошки, он приложил руку к собственной груди и произнес:

– Эмилио.

Девочка снова произнесла слово, но на сей раз обилие гласных подвело ее, так что вышло Миило.

Улыбаясь, он не стал поправлять ее, подумав: «Почти правильно, chiquitita[72], почти правильно». Каким именно образом он понял, что перед ними маленькая девочка, он не знал, но тут же полюбил ее, открыл навстречу ей свою душу. И теперь он просто ждал, не сомневаясь в том, что она повторит его жест. Так она и поступила, хотя поднесла свою руку ко лбу, а не к груди.

– Аскама, – произнесла она, и он повторил ее имя, с ударением на первом слоге, не выделяя второй и третий, скорее сливая их.

После этого Эмилио изменил позу и сел, скрестив ноги, в тонкую охряную пыль на дороге. Аскама также слегка подвинулась, чтобы остаться к нему лицом, и он отметил, что их сбоку могут видеть обе группы – и люди, и туземцы. Но прежде чем сделать следующий ход, он попытался встретиться взглядами с взрослой особью, подведшей к нему ребенка, оставшейся стоять впереди остальных селян и не отводившей глаз от Аскамы. «Привет, мама», – подумал Сандос.

А затем обратил все внимание на Аскаму. Отклоняясь назад с легким недоумением, он удивленно вздохнул и спросил, округлив глаза:

– Аскама, что это?

Протянув руку к голове девочки, Эмилио вдруг извлек из-за ее уха цветок.

– Си зхао! – воскликнула та, легким испугом выведенная из схемы повторения.

– Си зхао, – повторил Эмилио. – Цветок.

И снова посмотрел на взрослую особь, смотревшую на него с открытым ртом. Никто не шевелился, поэтому он продолжил разговор, достав из ниоткуда сразу два цветка.

– Са зхай! – воскликнула Аскама, должно быть, указывая на механизм формирования множественного числа.

– Действительно, са зхай, chiquitita, – проговорил он с улыбкой.

Скоро к ним подошли и другие дети, за ними приблизились и родители, и наконец оба народа, земляне и туземцы, смешались и окружили Аскаму и Эмилио, восхищаясь тем, как он заставлял камешки, листья и цветы умножаться, возникать и исчезать, попутно определяя числительные и существительные и, что более важно, определяя выражения удивления, недоумения и восторга по лицу Аскамы, поглядывая на взрослых и других детей, чтобы проконтролировать реакцию, уже впитав азы языка тела и отражая его в танце первооткрывателя.

Улыбаясь и пребывая в любви к Богу и всем созданиям Его, Эмилио, наконец простер свои руки, и Аскама с радостью устроилась у него на коленях, по-кошачьи обхватив себя толстым, мускулистым, сужающимся к концу хвостом, глядя на то, как он приветствовал других детей, спрашивая их имена, озаренный прорвавшимся сквозь облака светом трех солнц. Он ощущал себя подобием призмы, на которую падает белый свет любви Господа, рассеивающей его во все стороны. Ощущение этого стало почти физическим, когда он ловил и повторял, сколько мог, из того, что ему говорилось, угадывая на лету музыку и каденцию, характер фонем, самым серьезным образом принимая и повторяя те исправления, которые вносила Аскама в тех случаях, когда он ошибался.

Когда разговор сделался хаотическим, он воспользовался представившейся возможностью и начал отвечать детям нелепицами, с великой серьезностью подражая мелодии и общему звучанию фразы, но более не стремясь к точности. Такая тактика хорошо сработала с гикуйю[73], но обитатели острова Чуук были оскорблены ею.

К его облегчению, взрослые как будто бы развеселились; с их стороны не доносилось никаких криков и угрожающих жестов, пока дети, вереща, добивались, чтобы он поговорил с ними таким забавным, пусть и дурацким способом.

Эмилио уже не представлял, сколько именно времени прошло за подобным занятием, но наконец осознал, что спина его ноет, а ноги затекли под весом Аскамы. Спустив ребенка с колен, он неуклюже поднялся и огляделся по сторонам, словно бы впервые увидев окружавших его людей и туземцев. Заметил Джимми и Софию, крикнувшую ему:

– Фокусы! Вы умолчали о них, Сандос! – потому что не учитывала их в своей написанной для ИИ программе. Потом заметил среди толпы Марка Робишо, на плечах которого сидел другой ребенок. А потом нашелся Д. У., глаза которого, к удивлению, были полны слез. Потом поискал взглядом Джорджа и Энн Эдвардс, они держали друг друга за руки, Энн плакала, но Джордж ответил ему улыбкой и крикнул, возвысив голос над поднятым ребятишками гвалтом:

– Если кто спросит, скажи, что мне сто шестнадцать лет!

Эмилио Сандос запрокинул голову назад и расхохотался.

– Боже! – крикнул он свету и солнцу и наклонился, чтобы поцеловать макушку Аскамы, взял ее на руки и крепко обнял, словно бы обнимая все мироздание. – Боже, – снова прошептал, закрыл глаза и опустился на землю, а ребенок устроился у него на коленях. – Я родился ради этого мгновения!

Что и было святой истиной. Ничто другое не могло быть смыслом его жизни.

Глава 22

Неаполь

Июнь 2060 года

– ИТАК, ДЕВОЧКУ ПРИСТАВИЛИ К ВАМ, чтобы она училась вашему языку и учила вас собственному? – задал вопрос Иоганн Фелькер.

– Примерно так. Руна – торговый народ, им в повседневной жизни необходимо знать множество языков. Как и у нас, их дети быстро усваивают языки, так что руна пользуются этим преимуществом. Когда возникает возможность нового торгового договора, они выделяют ребенка, которого воспитывает его собственная семья, причем он проводит время и в обществе иноплеменников. При таком подходе достаточно высокий уровень общения достигается всего за пару лет. Владение языком передается от поколения к поколению. Как и стабильные связи с постоянными торговыми партнерами.

День выдался пасмурным и безветренным. Они оставили окна открытыми июньскому теплу и ровному шуму дождя, гармонирующему с негромким и равномерным повествованием Эмилио Сандоса. Винченцо Джулиани изменил расписание слушаний, так что они происходили теперь днем, чтобы Сандос мог отоспаться утром, если ночь выдалась беспокойной. И это как будто бы помогало.

– И они воспринимали вас как ребенка, выполняющего ту же обязанность? – спросил Иоганн Фелькер.

– Да.

– Должно быть, потому, что вы были меньше ростом всех остальных в вашем отряде, – предположил Фелипе Рейес.

– Да. И еще потому, что с самого начала все попытки общения производил я, как и следует толмачу. На самом деле в течение достаточно долгого времени лишь мистер Куинн среди нас воспринимался руна как взрослый. У него был средний рост для рунао.

– И они не испугались вас с самого начала? Ведь они просто не могли прежде видеть никого, подобного вам, – проговорил