– Я пойду…

Они сидели на ступеньках и целовались. Долго. Кирилл понимал, что так больше нельзя. Вернее, ничего такого он не понимал. Легким звоном звенело в ушах. Рядом, так рядом, что не видно, темнело Валино лицо. И его словно бы качало.

– Кирюша… Так уже невозможно… Я пойду… – обессиленно, дыханием говорила Валя.

Квадраты света ложились на пол. Когда ветер качал на улице фонарь, квадраты разбегались и возвращались на место, и блики скользили по стенам, лицам, ступеням и потолку. Проезжал грузовик, наполнялось гудением стекло, и квадраты путешествовали со стены на стену и успокаивались снова.

– Кирюша…

Потом они сидели молча, прижавшись плечами, не обнимаясь и не целуясь. И это прикосновение говорило им еще больше. И не говорило – чувствовалось. Сидели молча, и отдалившись и неизмеримо приблизившись. Огонек сигареты поднимался и опускался. Проходило время, прогуливались блики, и огонек снова поднимался и вспыхивал – затяжка.

«Мудрый друг – сигарета», – сентиментально, чужими словами думал Кирилл и чувствовал себя цепенелым и тяжелым, не способным к движениям и словам.

– Ты что? – с тревогой спросила Валя.

– Хорошо.

– Дай и мне…

Огонек то поднимался, то опускался. И выхватывал из темноты то Кирюхино лицо, то Валино.

По лестнице поднималась кошка. Вспыхивала зелеными глазами. Увидела Кирилла с Валей – остановилась. Посмотрела и пошла обратно.

– Катавасия… – сказал Кирилл.

– Ты о чем?

– Как пишется «катавасия»?

– Не знаю.

– Странно, – сказал Кирилл, – неужели от кота Васьки? Кото-васия, – сказал он, забываясь, – ко-то-мурия…

– Ты меня презираешь? – спросила вдруг Валя.

Кирилл даже вздрогнул. И такие тепло и жалость пронизали его, что почувствовал: засвербило в носу, запершило в горле.

– Что ты!.. Глупая… За что?

– Ведь это я сама тебе навязалась…

– Глупая… глупая… – повторял он.

И снова курили.

– И с чего это ты меня выбрала? – последовал удовлетворенный и глупый, опять чужой вопрос.

А Валя сказала просто:

– Ты мне всегда нравился, еще когда я впервые увидела тебя на танцах.

– Правда? Как я мог тогда понравиться? – Кириллу очень хотелось, чтобы ему сказали приятное. – Я же вел себя поразительно глупо…

А Валя сказала просто:

– Почему – глупо? Мне только было обидно, что ты меня ни разу не пригласил.

Бродил папиросный огонек. Темнота. И Кирилл вспомнил шахту и перекуры.

«Как это все странно… – думал он. – Совсем по-другому. И хорошо…»

– Кирюша… – как-то подавившись, сказала Валя. – Кирюша… Тебе ведь нравится Люся?

– Нет.

– Неправда. И сегодня ты все на нее смотрел. Я видела – как…

– Она – дура, – сказал Кирилл.

Кирилл ждал служебный автобус. Дождь перестал. Ровное серое небо, серый утренний свет. Голова немного кружилась и легко, без боли, звенела. Во всем теле были какие-то взвешенность и нетвердость. Он чувствовал себя осунувшимся.

У остановки скапливался народ.

Подошел Коля с завтраком под мышкой.

– Какой-то у тебя вид… Опять вчера хватил?

И Кирюша почему-то сказал:

– Еще как! Сейчас еще шатает. Не спал совсем. Как работать буду – не представляю…

И усугубленно качнулся в сторону для большего правдоподобия.

А голова, словно ей разрешили, закружилась сильнее.

И Кирилл почувствовал себя действительно пьяным и усталым.

В субботу ребята уезжали домой.

Так бывало в детстве, после катка. Туда едешь порознь, тихо и скромно. А обратно – вместе, обалдевшие от воздуха и движения: говоришь громко, почти кричишь, и всё глупости, вытягиваешь ноги поперек прохода, не платишь кондуктору, и это целое развлечение…

Была суббота. Практика кончилась, вечером поезд. Ребята встали возбужденные. Бегали, суетились, доделывали какие-то последние дела. Серьезно, по-мужски договаривались выпить. Денег хватало: полный расчет. Кирилл тоже встал с ними и тоже возбужденный. Сначала мелькнуло, что уезжают-то они – не он. Он тут же прогнал эту мысль, чтоб не углубляться. Он тоже бегал и суетился. Тоже делал какие-то, вроде бы последние, дела, то есть дела, которые давно собирался сделать и никак не мог собраться. Тут все ощущалось последним днем, и Кирилл то же чувствовал, так и бегал. Но дела все были пустяковые: написать письмо, отдать деньги, купить чернила, – и они кончились. Кириллу стало пусто. А ребята, не понимая его состояния, поглощенные собой, забегали к нему в комнату, просили: вот я не успел, а ты остаешься, сходи к такому-то, передай, забери, вышли… Это тоже были пустяковые дела, и, хотя эти поручения где-то в глубине и задевали Кирилла, он старался не думать об этом, не углубляться. Конечно, конечно, соглашался он и тут же многое забывал. Это все были пустяки – и то, что с утра бегал он, и то, что бегали они. А вот он с самого утра ощущал необходимость понять что-то очень важное. Оно мелькнуло утром, как только он проснулся, и исчезло. Он постарался ухватить – выскользнуло. И потом все старался вспомнить что. И никак. Да, он твердо решил остаться тут… Да, Валя. И вообще. Но вот еще что-то… Что? Где-то на кончике языка. Вот-вот. И никак. Так он вроде бы думал и был очень сосредоточен, а на самом деле не думал, а старался вспомнить, что же такое очень важное надо было ему сформулировать, и он почти уже сформулировал, а теперь не может вспомнить что.

Тут уже подошел вечер, и дела были сделаны или были уже не сделаны, и все подступили вплотную к выпивке. Эта выпивка переживалась давно, и все от нее, казалось, ждали слишком уж многого. Кирилл тоже ее очень ждал, потому что где-то внутри ему хотелось избавиться от необходимости вспомнить что-то очень важное для себя. И еще кое о чем не хотелось думать. И выпивка была выходом, Кирилл вскочил, оживился и стал носиться со всеми.

Они бегали в магазин и из магазина. Пели, ели, пили. Ходили стенками по улицам, задирали девиц и прохожих. И старались казаться гораздо больше пьяными, чем на самом деле. И уже думали о себе в третьем лице, как о пропойцах, которые смотрят на жизнь трезво и ничего уже от нее не ждут, не обольщаются. Они думали, что вот они пьют уже неделю, что пускай пропьют все, такие уж они люди. Да и возможность тратить деньги, представившаяся многим чуть ли не в первый раз, тоже пьянила: сам заработал, сам и пью. И прохожие смотрели на них с удивлением, не узнавали их, таких тихих и скромных. И те, кто поумнее, ухмылялись, а те, кто поглупее, сокрушенно качали головами и говорили друг другу про не ту молодежь.