На Кирилла не подействовало, и он чувствовал свою инородность, ему казалось, что он отрезанный ломоть, и он никак не мог включиться в общее возбуждение, и все смотрел со стороны, а это, хоть и рисовало ему его самого в выгодном свете противопоставления, все-таки было неестественно и противно. Он ходил с ними и делал лицо, что он хотя и с ними, но не с ними, что вот какой он грустный, переживший и интересный, а они сопляки и дети.

Потом они снова выпили, потому что первый хмель уже выходил и становилось трудно выдерживать напряжение рисовки. На этот раз они уже захмелели самым естественным образом. И Кирилл наконец чувствовал себя не отрезанным ломтем, а со всеми. Тут к нему подходил специалист, вытягивая свои пухлые губы трубочкой, и все стремился поцеловать Кирюху. Кирилл отстранялся, а специалист говорил, почему-то по-прежнему вытягивая губы в трубочку, и поэтому его слова звучали со смешным напором на «у-у-у», которого в большинстве слов и не должно было быть.

– Ты, Кирюха, меня извини, если я того… Ты пойми, что очень тебя люблю и уважаю… Так что это все ничего… Ты пойми одно… Что я тебя люблю… А что Люську я у тебя отбил, так это ерунда. Ну, что нам бабы?.. Да таких мартышек – пруд пруди…

Кирилл хоть и был пьян, но ему было неприятно вспоминать, хотя он давно и решил, что ему наплевать и все равно. К тому же ему был противен специалист. И вообще хотелось дать специалисту в зубы. И это было тем более странно, что он никогда не дрался, не любил и не хотел. Но сейчас ему мучительно хотелось дать специалисту в зубы. И он физически ощущал картину удара, и как дергается у специалиста челюсть, и как тот падает обмяклым мешком. Эта картина необычайно его возбуждала и нравилась. Однако он так и не ударил, а, наоборот, выпил со специалистом на брудершафт. И тут же возненавидел себя за это и тут же постарался прогнать эту ненависть, и небезуспешно.

И вот все идут на вокзал. Чемоданы, рюкзаки и совсем уже бессвязные песни. И Кирилл вдруг понял, что он здесь ни при чем. У него не было чемодана, потому что он его не собрал, потому что ему незачем было его собирать. Он шел со всеми и опять один. И опять видел со стороны, но уже не столько ребят, сколько себя среди них. И ему становилось очень жалко себя. Тут он увидел Витальку и вспомнил, что так и не разговаривал с ним с того самого случая, когда ему устроили бойкот. И подумал, что странно, что он давно уже разговаривает с теми, кто делал ему бойкот, а вот с Виталькой, перед которым действительно был виноват, – нет. А с Виталькой все мало считаются, и он всегда на отшибе, и сейчас плетется где-то отдельно, и нагружен больше всех, и ему тяжело. Кириллу захотелось сказать Витальке что-нибудь очень хорошее и нужное, и ему даже казалось теперь, что только тот и сможет его понять.

– Давай помогу, – сказал Кирилл.

Виталик отдал Кириллу тюк и улыбнулся.

Кирилл улыбнулся тоже. У него все вертелось на языке то самое хорошее, что он хотел сказать, но ему никак не удавалось пересилить себя, какую-то странную неловкость перед хорошими словами.

Так они и шли молча.

Тащить тюк и казаться как все, было уже спокойней. Кирилл уже не чувствовал, что он так отличен от остальных.

Но вот и вокзал. И перрон. Уезжали из дому – уезжают домой. Кирилл отдал тюк Виталику. Кто-то с ужимками вытащил еще одну, припрятанную, бутылку, и раздался торжествующий вопль, хотя всем уже было и много, и не хотелось. Кирилл неприятно протрезвел. Теперь, на перроне, ему стало как-то особенно горько, особенно остро чувствовалось, что один, что где-то между небом и землей и вообще не понять кто.

И тогда что-то неприятное, враждебное шевельнулось в нем против всех ребят. Он не любил их. У них все ясно, все одно, им не надо думать каждый день, а кто же они такие и где их место и как. Главное – как… Кирилл тут же поймал себя: завидно. И тогда разозлился еще больше.

«И не завидно. Ничего не завидно. Ничего они не понимают в жизни. Мне – тяжелее и легче. А они – когда еще поймут!..»

Так он успокаивал себя. И на душе было погано.

– Кирюха! Езжай с нами! Мы всей группой деканат попросим…

И Кирилл думал, что говорят они просто так и сами не знают, что говорят, что все это глупо и бесчувственно то, что они говорят, а говорят они так потому, что вот уезжают, а он остается. Говорят потому, что им нечего сказать. Уже нечего. Он уже не с ними. И им нечего ему сказать.

«Какая гадость… Зачем говорить, раз незачем?» – злился Кирилл, и враждебность разрасталась в нем.

Он взял из рук Мишки стакан и выпил.

Проводник сказал:

– Отходим.

И все, толкаясь, кинулись к дверям.

Кое-как влезли. А он, Кирилл, не толкался с ними, а стоял один, отрезанный ломоть.

Ребята высовывались, кричали:

– Пиши нам! Мы тебе…

Где-то впереди чухал паровоз.

– Значит, остаешься… – Эта бессмысленная фраза повисла в воздухе и, повисев, помаячив, таяла.

Все пожимали Кириллу руки. И при этом делали лица уж такие нелепые. Эдакое проникновение и участие. «Ну и морды! Экие дурни…» Кирилл пожимал им руки и обещал писать. И почему-то вспоминал Колю, свою смену, мастера, и ему было приятно про них думать, потому что он остается с ними и, конечно же, это против студентов – люди. «Они бы прощались не так и говорили бы не так… Во всяком случае, не то бы говорили», – думал он, пожимая руки.

И только Виталик, который подошел к Кириллу последним, сказал:

– Мы все перед тобой очень виноваты…

И, пожалуй, у него было наиболее искреннее, грустное и хорошее лицо. Но Кирилл вдруг обозлился:

– Я, я – один! И сам справлюсь! – выпалил он.

Раздался свисток. Поезд отчалил. Махали руками. В нескольких шагах от себя на опустевшем перроне Кирилл увидел Люсю. Она всхлипывала. Специалист высовывался и махал. В Кирилле все крутилось, мешалось, прыгало. Обида, досада, сожаление, радость и облегчение – попробуй разберись! И облегчение…

И Кирилл заорал им вдогонку:

– Идиоты! Я счастлив!..

Поезд был уже далеко, и особой уверенности, что его услышали, не было.

Он поднимался от вокзала в город. Тапочки утопали в угольной пыли. Тут, мимо комбината, всюду угольная пыль. Прокрапал дождик и прошел.

Ветер качал редкие фонари. От фонаря до фонаря свет таял, и посредине между ними была уже совсем ночь. Ветер качал фонари, и широкие желтые лепешки света раскачивались взад-вперед по дороге.

Вот и кладбище покрышек. На километр тянутся они, сваленные в кучи. На душе было, как в детстве после слез, легколегко. Когда и то, из-за чего плакал, в прошлом, и то, как плакал, в прошлом. А впереди – ничего. Только тает комок в горле – и легко-легко…

Кончились шины. Кирилл подошел к переезду. Пришлось ждать, пока пройдет порожняк на комбинат. Когда подошла последняя платформа, Кирилл неожиданно для себя вспрыгнул на буфер. На площадке спал сторож с фонарем. Буфер под ногами качался влево, вправо, и Кирилл вместе с буфером – влево, вправо. Стучали колеса. Ветер мягко и уверенно бил в грудь, и в небе, в прорыве туч, загорелась звезда.