Курш всхрапнул, выражая неудовольствие.

— Да брось, — поморщилась Белка, когда грамарец сердито толкнул ее плечом. — Ничего бы со мной не случилось. Лучше мясо глянь. Как там? Дошло?

Скакун послушно обернулся и принюхался.

— Грр.

— Не вздумай пробовать! — неожиданно обеспокоилась она. — А то получится, как с рыбой, и мне опять придется есть сырое! Курш, убери оттуда нос!

Грамарец смущенно попятился. А Белка вернула клинок в ножны, снова закутала его в лоскуты и убрала в мешок. Но к мясу так и не притронулась — неожиданно засмотрелась на левую руку, где на безымянном пальце поблескивало изящное колечко в виде свернувшегося кольцом дракона, сжимающего зубами крупный изумруд. Долго смотрела, внимательно, тоскливо. С таким странным выражением, что затаившийся на другом берегу Стрегон даже нахмурился.

— Я так устал, Курш, — вдруг посетовала она, зажмурившись. — Столько времени… каждый час — как день, а год — как век… Ни знака от него, ни весточки, ни слова… Только и знаю, что живой, да и то, даже в этом уже до конца не уверен…

Курш немедленно бросил медведя и одним громадным прыжком оказался рядом. Успокаивающе заурчал, улегся возле хозяйки, оберегая и заботливо согревая; даже сунул морду под ее руки, с любовью заглянул в огорченное лицо, всем видом уверяя, что поддержит, поможет, будет ждать вместе с ней столько, сколько потребуется. Хоть день, хоть год, хоть целый век. Всегда, пока жив. Всегда, пока позволяет она. Что бы ни случилось. Как бы ни повернулась жизнь. Никогда ее не бросит, не оставит и не предаст.

Белка прерывисто вздохнула:

— Не знаю, сколько я еще выдержу, малыш: чем дальше, тем труднее мне держать себя в руках. Порой вспыхиваю, как сухостой во время лесного пожара. Того и гляди, кого-нибудь разорву за неосторожное слово. На орехи смотреть не могу — больно. Поклялся, что не притронусь больше, пока он не придет. Мечусь по лесу как бешеный зверь, не разбирая дороги. От меня даже эльфы уже шарахаются. Гномы держатся подальше. Ни один человек долго не выносит… Кажется, что я теряю себя, малыш. Кажется, от меня уже ничего не осталось. Будто я снова заживо сгораю от этой проклятой крови, но поделать ничего не могу — пока его нет, с ней приходится справляться в одиночку. Без его огня она почти все время кипит, и там опять столько ненависти, столько злобы, этого проклятого бешенства, что только боль немного и отрезвляет. Только она отодвигает безумие. И запах крови, который я так ненавижу. Как раньше. Теперь вместо того, что было, вместо того, кем был когда-то я, опять остался лишь Белик — неразумный, язвительный пацан, у которого нет ничего, кроме него самого…

Грамарец жалобно заскулил.

— Прости, — неожиданно отвернулась Белка, пряча лицо. — Я знаю, что ты все чувствуешь. Знаю, что тебе тоже больно. Конечно, ты не виноват. Ты его почти и не помнишь. Просто я надеюсь, каждый день надеюсь, что когда-нибудь узы все-таки ответят. Что наш дом снова проснется и скажет: Таррэн вернулся, нашел это проклятое лекарство. Наша стая снова оживет, и все будет, как раньше: я, он, Траш, Каррашик… Ну и ты, конечно.

— Грр?

Она слабо улыбнулась и обняла голову верного друга.

— Куда ж я без тебя? Ты один у меня, считай, и остался: мальчишки всегда заняты, у Милле полно своих забот, Эл по уши в делах, Крикун из Лунных гор еще полвека не выберется, а от остальных приходится все время держаться подальше, чтоб ненароком не убило… Проклятая магия! Раньше медом пахла только одна эта дурацкая броня, но теперь, когда у меня появился перстень, руны словно с ума сошли. Кажется, этот запах пропитал меня насквозь: волосы, кожа… Я даже со старым другом не могу спокойно посидеть за кружкой пива! Только ты меня и выносишь… А иногда вообще кажется, что я совсем один и никто никогда мне уже не поможет…

Белка крепко зажмурилась, уткнувшись в густую гриву, а Курш жалобно запищал, не зная, как ее успокоить и ободрить. Он только прижался теснее, жарко задышал в шею, хорошо зная, что это немного смягчает ее тоску. Чуть-чуть, но согревает болящее сердце, позволяет ненадолго отвлечься от сомнений. Вот и сейчас, посидев несколько минут в полной неподвижности, она отерла расстроенное лицо, встряхнулась. Уже совсем по-другому потрепала могучую холку. Вновь появился стальной блеск в глазах. Белка потянулась к жареной медвежатине, от которой уже шел запах подгорелого мяса, откусила, к чему-то прислушалась, а потом невесело хмыкнула:

— Дурацкий у него вкус, да? Но мне до сих пор кажется, что я насыщаюсь лишь тогда, когда знаю, кого, чем и как именно убил. Давай-ка доедай и поедем, проведаем наших бравых молодцов. А то у меня такое чувство, что нас обыщутся, если не заявимся в ближайший час. И будут долго пытать насчет моего рациона даже тогда, когда я честно скажу, что не ем человечину.

Курш немедленно подскочил, зная, что времени на вдумчивое насыщение у него уже не будет. Торопливо вонзил клыки в медвежью тушу, рванул и сразу заглотил огромный кусок, не жуя. Но хозяйка вдруг покачала головой, отложила прут с недоеденным мясом, а потом достала из-за пазухи эльфийскую флейту и улыбнулась.

— Подожди немного, малыш. Я не собираюсь бежать прямо сейчас. Да и хотел же тебе сыграть, верно?

Белка улыбнулась, когда Курш восторженно взвизгнул, мигом забыв про добычу. А затем прикрыла глаза и поднесла флейту к губам, потому что не имела привычки нарушать свои обещания.

В лагерь Стрегон вернулся еще более растерянным и озадаченным, чем уходил. Вопросы роились в голове, как голодные муравьи — многочисленные, важные и суетливые. Причем за последние пару часов их стало в несколько раз больше, чем раньше.

Под недоумевающими взглядами побратимов он молча перекусил, беззастенчиво опустошив котелок до самого дна. Услышал возмущенный вздох Лакра и почувствовал неодобрение остальных, но только отмахнулся: Белик все равно не притронется. Кусок пирога, оставленный для них обоих, наемник, правда, не взял, зато неожиданно задумался, по какой причине мальчишка старается не приближаться к людям.

С едой все ясно — любит свежее и пойманное своими руками; отказывается от угощения только по той причине, что не желает быть нахлебником; ест редко, но помногу, если судить по количеству жарившегося на костре мяса, и при этом отчего-то не желает, чтобы о его странностях знали посторонние.

Ночи он тоже проводит в одиночестве — то ли по той же причине, по какой взвился намедни из-за прикосновения, то ли вообще привык быть один. Еще он ловок и силен, чего с виду даже не скажешь. Руки у него худые, но поразительно крепкие, словно стальные пруты. Пацан совсем не боится рисковать. В лесу чувствует себя как дома. Спокойно ориентируется на местности, отлично зная такие редкие в здешних краях местечки, как тот схрон или особо защищенная полянка, где им довелось однажды остановиться.

Он очень неглуп, хотя зачем-то постоянно паясничает. Остер на язык, не лезет за словом в карман. Неплохо знает историю этих мест, особенно то, что касается Диких псов. Явно благоволит Гончим и уважает их. Как всякий воин, ценит и признает хорошее оружие. Ножами владеет, вероятно, с не меньшей ловкостью, чем ложкой. Насчет остального пока неясно — он очень скрытен. Но не зол по природе, хотя временами умеет быть невероятно жестким. Имеет очень странных и влиятельных друзей среди людей и нелюдей, но зачем-то ищет уединения. Способен на преданную дружбу. Однако редко бывает по-настоящему откровенным и за внешней бравадой умело скрывает какую-то давнюю, отнюдь не притупившуюся с годами боль, которая временами сводит его с ума.