Г о л о с. Я! (Вылезает из будки.) Я — как единство самосознания в философии, мировая субстанция, неумирающее «я»! Трансцендентальное по Канту, единосущее по Гегелю. «Я»! Из которого возникает весь мир у Фихте и даже по материализму — высшая ступень в развитии материи — «я»!

М а к л е н а (узнав). Ах, это вы?.. Что играли на дудке перед паном Зарембским?

М у з ы к а н т (сбитый со своей высокой иронии этим наивно-простым, но убийственным вопросом). Да. К сожалению, это я, что играл, как вы говорите, на дудке перед паном Зарембским. Но я играл ему на дудке! На дудке, черт побери! На дудке! На инструменте высокого искусства я никогда не буду играть пану Зарембскому! А впрочем, зачем я волнуюсь? Ведь я когда-то концертировал. Но я играл всем. И не моя вина, что в первых рядах сидели Зарембские. Впрочем, это не так уж и важно… Первые для искусства те, кто его понимает и любит.

М а к л е н а. А зачем вы в будку залезли?

М у з ы к а н т. Я в ней ночую.

М а к л е н а (даже присела). Ночуете?

М у з ы к а н т. Это теперь моя квартира. Квартира польского музыканта, виртуоза, Игнатия Падура. В таком положении, кажется, надо еще рассказать биографию. Коротко. Когда-то я играл и фамилия Падур была громкой. Мне даже пророчили мировую славу. Я, конечно, захотел играть всему миру с польской государственной эстрады. Пошел в легионы. Воевал за мировой гуманизм, за свободную Польшу et cetera. Но на эстраду взошли какие-то новые музыканты. От меня очень пахнет водкой?

М а к л е н а. Очень.

М у з ы к а н т. Ну вот. Не музыканты, а бездарные ремесленники. Они играют на казенных струнах льстивые симфонии диктатору, а за это им даны дирижерские посты в искусстве. Мне же пан Пилсудский дал вот эту будку…

М а к л е н а. И вы согласились? Влезли?

М у з ы к а н т. Я?.. Гм… (Опять сбит с высокой иронии.) Да! Я влез.

М а к л е н а. Да ведь это не его будка. Это будка Кунда!

М у з ы к а н т. Ma fille[8], вы еще не знаете, что такое ирония.

М а к л е н а. Я не знаю, что это такое. Но если бы это была будка Пилсудского — скажите, пустил бы он вас?

М у з ы к а н т. Гм… Это действительно еще вопрос!

М а к л е н а. Ну вот… А вы говорите такое… Это будка Кунда!

М у з ы к а н т. Да. У меня вышла риторика. У вас лучше, ma fille. Непосредственней. И острей, черт возьми! Это даже не Пилсудского будка. Это будка Кунда. Его. (На собаку.) Зовут Кунд?

Маклена кивнула головой.

А я живу и даже не знаю, как имя моего настоящего хозяина. Вот она, человеческая неблагодарность! Вот она! И за что? За то, что он, единственный во всем городе, пустил меня к себе жить. Правда, сначала и он не пускал. Даже близко не подпускал. Ночей пять лаял, когда я подходил, рычал. Правда рычал, Кунд? Ой как рычал! А потом впустил.

М а к л е н а. Кунд добрый!

М у з ы к а н т. Да, у него очень хорошая шерсть. Лохматая, теплая! Вот только кусают блохи. Но, кусая, они и греют кожу. Вы только не говорите никому, что я здесь ночую. Чтобы не выгнали. Хотя я уверен, что вы не скажете. Я вас немного знаю. Я видел, как вы собираете на канавах кости. И как делились с Кундом. Я вас считаю вторым после Кунда благородным существом в Польше. Ей-богу! Мне хочется сказать вам что-нибудь приятное. Но что?

М а к л е н а. Скажите, что бы вы сделали, если бы пришел хозяин и начал выгонять из квартиры вашего больного отца и сказал бы: станешь на колени — не выгоню, да если бы еще при этом вы были девушкой, а заработать нигде нельзя, то что бы вы сделали?

М у з ы к а н т. То, что я уже сделал. Пошел в будку, а не стал на колени! (Вскрикнул даже.) И не стану! Сдохну вот в этой будке, а не стану! Хотя я не знаю, для чего тогда человеку колени? Да и разве в коленях сгибается человек? (Про себя.) Вот мне думалось, что, вползая в эту будку на коленях, я все-таки не стою перед ним на коленях. А выходит — наоборот. Прибегает ночью какая-то наивная девочка и просто так спрашивает — не тот ли я, что сегодня играл на дудке им? Но что хуже? Дудка или колени? А? Теперь я у вас спрашиваю!

М а к л е н а. У вас есть мама?

М у з ы к а н т. Гм. Вы хотите сказать, чтобы я об этом у мамы спросил? Нету. Согласно хрестоматии, никого нету. Я совершенно один. Я сирота.

М а к л е н а. Так почему же вы залезли сюда и сидите? Почему не пойдете в революционеры, коли у вас никого нет и вы против них?

М у з ы к а н т. Наконец-то обычный, трафаретный вопрос. В революционеры? В коммунисты? А зачем туда идти, ma fille? Ради чего? Для чего?

М а к л е н а (вспыхнула). Как это — зачем? Как — ради чего? Да как вам не стыдно так говорить? Вы, может, и правда не знаете зачем? Да если бы вы только знали, ради чего борются, например, коммунисты, вы бы так не спрашивали! Но если бы я сейчас была одна, если бы Христина была чуть-чуть побольше, а отец не хворал, я бы сейчас же махнула через эту стену и пошла бы в революционеры! Побежала бы! Ой, как бы я билась за социализм!

М у з ы к а н т. Это, ma fille, мои юношеские фантазии и мечты. А ты их мне сегодня повторяешь. Сегодня, когда я уже вырос из них и знаю, что социализм — это будет лишь вторая после христианства мировая иллюзия…

М а к л е н а. А что такое — иллюзия?

М у з ы к а н т. Вещь только кажущаяся, но невыполнимая.

М а к л е н а. Да какая же она невыполнимая, раз ее все паны боятся, а полиция за нее в тюрьмы сажает? Вот чудак! Да если бы вы только видели, как сегодня вели в тюрьму товарища Окрая! С саблями наголо, не спускали с него глаз. Вот так! (Показывает.) Вы думаете, за невыполнимую вещь так поведут?

М у з ы к а н т. Это такой хромой? Агитатор?

М а к л е н а. Его ранили в ногу. Он коммунист. Идет! Их четверо, огромные такие верзилы, хмурые и злые. А он ловит дождевые капли и смеется. Они на него смотрят, он — на весь мир. И вы думаете, он один такой? Мильон девятьсот тысяч!

М у з ы к а н т. Дождевые капли ловит?

М а к л е н а. По тюрьмам всего мира заперты.

М у з ы к а н т. Откуда вы это знаете?

М а к л е н а. Сама из прокламации вычитала. А знаете, сколько их было расстреляно и повешено за год? Девяносто тысяч пятьсот! (Не дождавшись удивления или сочувствия.) Магда вот тоже не могла сразу понять этого числа, так я ей объяснила так. Сколько в году дней, вы знаете?

М у з ы к а н т. Триста шестьдесят пять — когда-то меня учили.

М а к л е н а. Выходит, что