каждый день расстреливали двести пятьдесят. Вы только посчитайте! Это значит, каждый час — десять человек. Каждые шесть минут — одного. Вот мы с вами сколько сидим? Шесть минут? Больше? (Тихо.) Значит, двое уже погибли на земле. Я иногда, как прислушаюсь вот так, слышу выстрелы… И вы говорите: социализм — это невыполнимая вещь! Да она уже исполняется! Вон там, в советских краях. Я, когда выйду ночью за канавы в поле и взгляну в ту сторону (жест на восток), всмотрюсь вот так, то вижу — далеко-далеко, вон там, уже сияет социализм.

М у з ы к а н т. Девяносто тысяч пятьсот, если верить прокламации. Это значит — девяносто тысяч пятьсот гробов? Если их выставить в ряд, это приблизительно на сорок пять километров. Та-ак. Ни один ксендз не сможет обойти их с молитвой. Пройдут еще годы, десятки лет — и этими гробами можно будет опоясать всю землю, ma fille, по экватору. Но земля от этого не перестанет вращаться вокруг солнца и останется землею, и люди, и гробы, и осень, неравенство и собачьи будки на ней были и всегда будут.

М а к л е н а. И вы будете вот так сидеть здесь?

М у з ы к а н т. Я? Гм… Это вы про перспективу?

М а к л е н а (посмотрев). Боже! Какой вы ободранный! Вас нужно зачинить!..

М у з ы к а н т. От бочки Диогена до этой будки был длинный путь. Ободрался!

М а к л е н а. Так приходите к нам завтра. Я вам все починю. А вы за это сыграете мне. Я люблю музыку. Сыграете? Чтобы так светло стало. Что вы мне сыграете? А?

М у з ы к а н т. Что? Когда-то мне игралось вот что. Я на рассвете выхожу, понимаете ли, на неизвестную аллею. Растут могучие деревья. Таких теперь нет, Ну, такие, как на героических пейзажах Пуссена. А вдали — предрассветное небо. Такого не бывает. Меня ждет прекрасная девушка. Такой тоже не бывает. У нее глаза как предрассветное небо, трепещут губы. Я целую ей руки, и мы идем по аллее в какой-то неведомый, неземной край. Должно взойти совсем другое солнце, не наше, скверное, а совсем новое. Мы идем и идем. Мы как будто вечно идем…

М а к л е н а. Не очень мне нравится. А теперь что играете?

М у з ы к а н т. Теперь? Теперь вот что: прошли и революции, социализм и коммунизм. Земля старая и холодная. И лысая. Ни былиночки на ней. Солнце как луна, а луна как полсковородки.

М а к л е н а. Не надо! Довольно!

М у з ы к а н т. Солнце как луна, а луна как полсковородки — сидит последний музыкант и играет на дудке. (Играет на дудке.) Это теперешняя моя композиция…

М а к л е н а. Нет. Этого никогда не будет! Никогда! Наоборот — земля будет освещена, как… солнце! Всюду будет играть музыка. А я выйду замуж… За большевика! На аэроплане! (Побежала от него.) Я думала, он поможет мне, посоветует, а он… сам как полсковородки!..

IV

1

Подбежала  М а к л е н а  к своей двери. Остановилась. Слышит голос отца — хриплый, изможденный, искаженный горьким смехом.

— Ну а коли я стану на колени? Что тогда скажет пан хозяин?

З б р о ж е к. К семи часам утра Граса обязательно должен выбраться, скажет хозяин.

О т е ц. Тогда я увязну вот здесь по колени, по пояс — и никакой хозяин меня не поднимет.

З б р о ж е к. Скотина тоже вязнет…

О т е ц (угрожающе). Так ты мясник? Мясник?

З б р о ж е к (спокойно). Каждый хозяин — мясник, а жизнь — бойня, Граса.

О т е ц. Что же тогда мне делать?

З б р о ж е к (заметив, что Граса упал духом). Надо заплатить деньги, скажет хозяин. И, не говоря больше ни слова, пойдет заранее к пану полицейскому комиссару… Придя от пана полицейского комиссара, он велит разбудить себя в четыре часа. И вот когда дети Граса, наплакавшись, крепко заснут, а рану Грасы в мыслях немного затянет паутиной сон…

Видит в щелку Маклена — поникла, повисла на груди голова отца.

…вдруг постучит хозяин в окно. (Подскочил к окну и изо всех сил постучал.) Вставай!

Отец вздрогнул.

Пора! Выстрелом из пушки покажется этот стук Грасе, и, как пластырь с онемевшей раны, он сдерет с души забытье. В пять часов хозяин опять постучит. В шесть во двор придут полицейские…

О т е ц (про себя). И бритвы нет…

З б р о ж е к. Бритвы? На что тебе бритва?

О т е ц. Есть пословица: кто покатится, тот за бритву схватится…

З б р о ж е к. Не такого ответа я ждал, но и эта пословица не плоха. Бритва тут больше поможет, чем земля. А теперь пусть Граса слушает, что скажет ему на это маклер. Маклер подходит к Грасе вот так. (Подошел и прямо спрашивает.) Скажи, ты взялся бы сейчас убить человека?

Отец посмотрел на Зброжека. Маклер спрашивает об этом спокойно и серьезно.

О т е ц (пристально посмотрел на Зброжека). Убить?

З б р о ж е к. Да.

О т е ц. Человека?

З б р о ж е к. Не вообще человека, а одного человека. Человека, который сделал за свою жизнь много дурного людям. Особенно — будем говорить вашим социалистическим языком — рабочим, пролетариату. Он, чтобы заработать, отравлял их скверной колбасой, гнилыми консервами, всегда продавал мокрую соль, а сахар — с песком. И это не в одной лавке, а всем мелочным лавкам поставлял оптом, сотнями тонн, а бракованную материю — целыми километрами. Зарабатывал, гнал монету из квартир, любви, воды, даже из воздуха. Скажи, ты взялся бы сейчас убить такого негодяя?

О т е ц. Пан хочет таким путем стать здесь единственным хозяином?

З б р о ж е к. Да. Я хочу таким путем стать здесь единственным хозяином.

О т е ц. Пан хочет, чтобы я убил Зарембского?

З б р о ж е к. Нет.

О т е ц. Так кого же еще?

З б р о ж е к. Меня!

О т е ц. Пан смеется?

З б р о ж е к. Пан маклер серьезно спрашивает — взялся ли бы Граса убить сегодня пана Зброжека? Тирана! Эксплуататора! И за деньги!

Отец смотрит на Зброжека.

Я не болен и не сошел с ума. Дело в том, что пану Зброжеку выгоднее теперь умереть, чем жить. Поэтому ему нужно, чтобы его кто-нибудь убил. До зарезу нужно. И серьезно убил. Это теперь единственный для него выход из кризиса, туда (жест наверх), на высокий хозяйский балкон.

О т е ц. Пан Зброжек хочет убить себя и не может?

З б р о ж е к. Пану Зброжеку нужно убить себя, и он может. Но он, как старый маклер, хочет немножко заработать на своей смерти. А для этого нужно, чтобы его убили.

О т е ц. Я вас не понимаю.

З б р о ж е к. Неужели Граса не может понять такой комбинации? Жизнь пана Зброжека — это счеты. Каждую минуту превращал он в деньги и откладывал на счетах. Двадцать три года! От каждой денежки желобки и у него в памяти и сердце. И вот пришел кризис, схватил эти счеты и — рраз! — сбросил с них все. Крахнул банк, где лежали все деньги, но Граса, наверное, уже слышал об этом. Откладывать снова, строить из минут лестницу на балкон не