Мы, практиканты, составляли подробно конспект урока. Выправляли, сокращали, переделывали, стараясь предусмотреть все неожиданные обороты. Протонский заставлял нас по два-три раза переписывать конспекты. Такая работа мне не нравилась.

Но так как я читал Рачинского, Коменского и Песталоцци, то Протонский решил, что я не нуждаюсь в практике. И за все пребывание в школе я не дал ни одного пробного урока, чем остался очень доволен.

Вечером в спальне все курсы собирались на третьем этаже. Забравшись под одеяло, начинали вести разговор кто во что горазд. А иногда признанные в школе «философы» устраивали диспут. Тогда все замолкали и слушали умных людей с почтением, вставляя иногда свои замечания, по чему можно было судить, насколько подавший голос сочувствует или осуждает выступающего «философа».

Долго длится спор о народе, о хороших и дурных людях. Комельков скучно и нудно говорит о высоком призвании России, о новой религии. Рамодин возражает:

— Нам нужна не новая религия, а новый Пугачев и новая революция. И она непременно будет.

Под этот спор заснуть очень трудно. Но приходит Налим — дежурный учитель, и спор затихает.

2

...Еще одна зима прошла, подкрадывалась новая весна. С Минитриевым во время говения произошел презабавный казус. В день причастия дежурный учитель Городецкий поручил Минитриеву, как самому старательному богомольцу, наблюдать в церкви за порядком.

— Чтобы минимум было толкотни и максимум благообразия, — инструктировал Городецкий Минитриева.

Минитриев принял такое ответственное поручение чересчур близко к сердцу и... перестарался.

Когда протопоп стал раздавать причастие, спрашивая каждого причастника по установленному правилу, как его зовут, торжественная тишина, которая должна была сопутствовать такому важному моменту, вдруг неожиданно нарушилась приступом неудержимого веселья молящихся.

— Как звать? — спрашивал Протонский.

— Иван, — отвечал причастник.

Причащается раб божий Иоанн во исцелении души и тела...

Подходит другой.

— Как звать?

— Иван.

Подходит третий, четвертый, пятый — все Иваны. Протопоп начинает беспокоиться. На тринадцатом Иване хор уже не мог петь от приступа смеха. Минитриев, бледный, растерянный, не знает, что делать, и закатывает глаза к небу.

Протопоп перестал спрашивать имена...

Зачем понадобилось Минитриеву так сгруппировать причастников, он и сам толком не мог понять.

— Я думал, — объяснял он Протонскому, — так лучше будет — сначала Иваны, потом Петры, потом Николай и все остальные.

— Заставь дурака богу молиться, он и лоб расшибет, — заключил протопоп и сам не смог удержаться от смеха.

Незаметно подошел день Первого мая. Я давно знал, что в этот день рабочие собираются на маевку где-нибудь за городом, поют революционные песни, говорят речи. А городовые и казаки разгоняют их, бьют нагайками, стреляют. Но своими глазами такого я ни разу не видел. Поэтому еще зимой спрашивал у братьев Михеевых, будет ли в этом году маевка. Тарас, как всегда, ответил шуткой:

— Будет, будет маевка, только весна в этом году ожидается поздняя и Первое мая придется чуть ли не на петров день.

— Вот и хорошо, — притворившись наивным, сказал я. — У нас в этот день ярмарка: пойдем после маевки на карусели кататься.

Тарас засмеялся и хлопнул меня широкой ладонью между лопаток:

— Веселый ты парень! С тобой не заскучаешь.

Он обещал нам с Рамодиным обязательно вместе встретить Первое мая. А когда я сказал об этом Маше, она тоже решила с нами идти. День Первого мая совпал с воскресеньем, поэтому занятий в школе не было. Я, Рамодин и Маша чуть свет направились за город, к Трубочному заводу. Жизнь в городе еще не просыпалась. Не слышно было ни надоедливого цокота копыт, ни крика торговок и разносчиков. Даже трубы над крышами домов еще не дымили.

Заря на востоке, над Трубочным заводом, разгоралась удивительная. Два-три лиловых облачка, стоявшие над посветлевшим горизонтом, сперва заалели по нижнему краю, а потом вспыхнули багровым пламенем сверху донизу; только в самой середине их какие-то темные фигурки то собирались в кучи, то опять расходились, словно там, наверху, уже начался весенний праздник. Маша говорила, что там, в вспыхнувшем зареве, кто-то, видно, как и мы, спешит на маевку.

День был теплый, ясный, и на душе у нас было ясно и тепло. Мы быстро миновали артиллерийские казармы, прошли ботанический сад и очутились на узенькой немощеной улочке рабочего поселка. Здесь жизнь била ключом. Работницы, одетые в разноцветные платья из линючего ситца, весело переговаривались стоя у ворот. Впереди нас небольшие группы рабочих шли к заводу. И когда эти группы объединялись, все становились в ряды и двигались колонной. Кое-где уже слышалась песня:

Вихри враждебные веют над нами,

Темные силы нас злобно гнетут...

Мимо нас, прижав растопыренными пальцами шашку к боку, торопливо проскочил чуть не бегом толстый городовой. Ему вдогонку работницы кричали:

— Эй, служивый! Беги скорее! Там на углу околоточный водку подносит, всем крючкам по стакану — во по какому! Опоздаешь!

— Куда ему — брюхо мешает!

За Постниковым оврагом в лесу, где по-весеннему распевали на разные голоса птицы, мы встретили в условленном месте Тараса с братом. Вместе с ними были незнакомые нам рабочие. Они сидели у ручья на зеленой лужайке вокруг закоптелого жестяного чайника и пили, обжигаясь, чай из кружек, тоже жестяных.

— Эта с вами? — кивнул головой Тарас на Машу.

— С нами, — ответил я несколько растерянно. — Мы с ней земляки. В селе вместе учились, — добавил я, уже совсем смутившись.

— Ничего, — подбодрили меня его товарищи, — дело молодое, пускай и девушки к нам идут. А то они все боятся. Пусть привыкают.

— Я уже была один раз на маевке, — сказала Маша, — с братом вместе.

— Ого! Так вы уже человек бывалый...

Сквозь кусты и только что распустившиеся на них клейкие листочки было видно, что поодаль также сидели или ходили другие группы рабочих и работниц. Конные городовые разгоняли их и не давали им собираться, а они опять сходились. И опять слышались песни, которые запрещено было петь. На некоторых работницах появлялись то там, то здесь красные косынки и