платки. Городовые пытались срывать их, но это им не удавалось — как только городовые направлялись к группе, красные платочки и косынки исчезали, а группа расходилась...

Но вот недалеко от нас в кустах орешника поднялся необычный шум, как будто от порыва ветра, послышались удары и гневные голоса:

— Не смей бить! Нет такого права!

— Поговори еще! Давай платок!

— А ты его покупал?

— Подай сюда, говорю, платок!

— Отстань! Нет у меня платка.

Рабочие поднялись с мест. Маша побежала на шум. Мы с Рамодиным — за ней. Из кустов вынырнули двое городовых. Один вел под руку молодую работницу с растрепанными волосами, а другой тянул за повод оседланную лошадь. Их сопровождала толпа рабочих и работниц. Слышались возбужденные и насмешливые голоса.

— Что ты зацапал ни за что молодайку? — кричал один. — У нее детишки дома, дедушка с бабушкой старенькие. Их надо поить-кормить!..

— Пусти ее! — насмехался над городовым другой. — Она и в бога верует, и по пятницам снятого молока не кушает, и все поклоны перед иконой бьет.

— Смотри у меня! — грозился городовой. — Говори да не заговаривайся.

В это время откуда-то вынырнул парень в кепочке как у наездника и, перепрыгивая через мелкий кустарник, закричал:

— Долой самодержавие! — И красный платок, привязанный к зеленой ветке, как знамя взвился над головами идущих. Конный городовой, ударив шпорами лошадь в бока, бросился за парнем. Но тот передал знамя уже другому, другой — третьему... И началась опять суматоха, шум, крики. А красный платок уже исчез между молодыми дубочками. И опять рабочие смеялись, и опять дразнили городовых:

— Ищи в поле ветра!

— Каши мало сегодня полиция ела.

Конный городовой рассвирепел и, остановив лошадь, стал угрожающе двигать усами с подусниками.

— Разойди-и-ись! — заорал он истошным голосом. — Стрелять буду! — Потом заливисто засвистел. На сигнал прискакало еще несколько городовых. И опять началась свалка. Кто-то из рабочих стаскивал городового с лошади, кого-то полицейские волокли в участок...

Когда мы снова вернулись к Тарасу, он нам сказал, что здесь, на этом берегу, рабочие устраивают лишь отвлекающую демонстрацию, чтобы дать возможность своим товарищам провести митинг на другом берегу Волги. Если мы хотим там побывать, нам нужно пойти на берег, где будут дожидаться лодки. Мы так и сделали. В указанном месте нас встретил Ткачев. Он посадил Рамодина, меня с Машей и еще нескольких рабочих и работниц в большую рыбачью лодку, и мы отчалили.

Всегда я чувствую себя на Волге как-то особенно легко и радостно. А сегодня, когда рядом со мной в одной лодке сидели друзья и Маша, особенно было приятно мне покачиваться на волнах, любоваться бескрайними далями. Дул сильный ветер, на стрежне уже заиграли белячки, лодку сильно покачивало.

Миша Рамодин, встав во весь рост, запел:

Будет буря, мы поспорим

И поборемся мы с ней.

Маша подхватила песню. Но, к сожалению, до конца ее не допели. Не всем были знакомы слова. Тогда возникла другая песня:

Над миром наше знамя реет,

Оно горит и ярко рдеет,

То наша кровь горит огнем.

То кровь работников на нем.

Песню пели все. И пели так дружно, с таким увлечением, что все очень удивились, как быстро мы переплыли Волгу. Так с песней мы из лодки и вышли на берег.

Пройдя рабочие патрули, добрались лесом до небольшой поляны, где и происходил митинг.

Стоя на высоком пеньке, пожилой рабочий в черном пиджаке и без фуражки говорил речь. А вокруг него на поляне и между деревьями стояли другие рабочие, внимательно слушая выступавшего, выражая одобрение возгласами и аплодисментами.

— Товарищи, — говорил оратор, — рабочая кровь лилась в тысяча девятьсот пятом году на улицах Москвы, Петербурга; рабочая кровь в позапрошлом году лилась на Ленских приисках; совсем недавно царские палачи расстреляли шестнадцать героев-черноморцев... Царское правительство и мировая буржуазия собираются устроить рабочим и крестьянам новую кровавую бойню, затеять новую войну... В этот светлый, радостный день Первого мая рабочие по всем странам собираются на митинги, чтобы бросить в лицо кровавым правителям наш вызов, наш клич: вам не запугать нас ни виселицей, ни расстрелами!

Все дружно захлопали. А оратор, проведя черным рукавом по вспотевшему лицу, продолжал:

— Мы будем вести борьбу за свержение самодержавия и помещичье-капиталистического гнета до конца, до полной победы.

— Правильно! Верно! — кричали вокруг.

— Да здравствует братская мировая солидарность рабочих! — под дружные возгласы и аплодисменты закончил оратор свое выступление.

Около него я увидел знакомое лицо того самого человека, который выступал с чтением по экономическому вопросу на квартире Нежданова. В конце речи к нему подошел молодой парень в синей сатиновой рубахе и что-то стал ему говорить. Человек поднялся на возвышение и сказал:

— Товарищи, митинг мы заканчиваем. Организованно разойдемся отсюда. Вот по этой линии — от меня и до той березы — стоящие направо пойдут вверх по Волге, а стоящие налево — вниз. На берег сразу не выходить, через две-три версты будут рыбачьи лодки. Идти не толпой, а по одному, по два человека. На старую дорогу не возвращаться — там казаки... В добрый час! До свидания, товарищи!..

Через минуту на поляне не было ни одного человека, не оставалось ни одной бумажки, ни окурка. Лес опустел. Пели по-весеннему радостно птицы. Где-то старательно щелкал соловей. Пахло молодой травой и зацветавшей черемухой.

Я шел с Машей, а Рамодин с Тарасом, не упуская друг друга из виду.

Как мы ни устали, как ни проголодались, а на душе у нас было радостно. Все нас с Машей веселило и забавляло — и то, что Тарас все время отдувался и непрерывно вытирал с бритой головы пот, и то, что Рамодин смотрел на нас вопросительным взглядом: а вы, мол, не удерете от нас, товарищи дорогие? И каждая лужица, и каждая канавка с водой, через которые мы то и дело прыгали, и склонившиеся над нами цветущие ветки ивняка, и поющие птицы, и жужжащие шмели — все это без конца нас трогало и волновало,