Твоя девушка, утомленная после многих часов за рулем, торопливо заказывает по телефону кучу еды и удаляется в ванную.

А ты постукиваешь себя по зубам гостиничной авторучкой. Парковка или завтрак?

Мужчина, который вкатывает в номер тележку с заказанной едой, сильно похож на Генри Фонду. Салаты, свежие булочки, поджаренные на гриле креветки, кружочки замороженного масла, термосы с почти замерзшими соком и водой, свежие фрукты, накрахмаленные салфетки и скатерка.

Генри Фонда уходит, входит твоя девушка, с мокрыми волосами, завернувшись в полотенце, которое сваливается ей на лодыжки, когда она тянется вверх, чтобы открыть окно на балкон. Она пирует голая на кровати, выпивает полпинты вина и вмиг засыпает на свежих крахмальных простынях. Ты набрасываешь на нее тонкое покрывало. Она столько работала. Господи, она заслужила сон. Да восстановится и укрепится ее великий творческий дар. Ты думаешь о том, как сильно любишь ее. И ждешь не дождешься, когда она проснется.

На следующий день я позвонил Лори (пока Аня ходила в аптеку), при этом под ложечкой у меня тошнотворно посасывало. Я сказал ей, что запись прошла прекрасно – как мы и надеялись.

– Вы с ней еще разговариваете?

– Что? Я… Почему ты спрашиваешь?

Лори рассмеялась:

– Насколько я понимаю, запись – дело тяжелое. Один человек сочиняет песни, а другой объясняет ему, о чем они и как их следует петь.

– Ну, сложности у нас были, – сказал я. – Но мы все еще разговариваем. Сейчас приехали на пару дней в Сан-Франциско. Потом придется повозиться со звуком, пока не будет сделана мастер-копия.

– А что думают в Нью-Йорке?

– Сами ждем с нетерпением. Как там на ферме?

– Пустовато.

– Я приеду через неделю, самое большее через десять дней.

Приеду ли? Зачем я это сказал? Чтобы утешить Лори? Неужто я оставлю Аню в Лос-Анджелесе? Или в Нью-Йорке, на Восточной Седьмой улице, в квартире, которая нам даже не принадлежит? Риска потерять Аню я не мог себе позволить, но и не хотел, чтобы Лори чувствовала себя несчастной или одинокой. Я любил ее, она мне ничего плохого не сделала. Так что же меня угнетало?

Да то, что я любил двух женщин, вот и все. Не такой уж и грех. В Каньоне это считалось даже клевым. Лори и Аня – разумные, современные женщины, они все поймут. О господи. Черта лысого они поймут.

– Я уже говорил, в Лос-Анджелесе мы жили в совершенно кошмарных номерах, – сказал я Лори, особо нажав на «ах» – «в номерах». – Тут намного лучше. У меня номер с балконом и замечательным видом.

«У меня» не было такой уж и ложью. Номер принадлежал мне в той же мере, в какой и Ане. Мы поболтали еще немного. Слушать Лори по телефону было сплошным удовольствием. Мелодичный голос, полный заботы обо мне, бесхитростные пожелания удачи. Кошмар.

Мне оставалось только одно. Пойти и отыскать Аню. Воссоединиться с ней.

В Нью-Йорк мы возвратились в декабре и провели еще три месяца в квартире, которую снимали на Седьмой улице. Владевших ею знакомых Рика мы спровадили, выдав им двести долларов на аренду другого жилья, и я окончательно переселился в комнату Ани.

Джон Винтелло и прочая публика из «Эм-Пи-Ар» нашей записью остались довольны. Бреккер поработал с ацетатной пластинкой, довел ее до ума, добившись, чтобы звук не повизгивал в высоком регистре и не мутнел в низком, оставаясь чистым даже на дешевых студенческих проигрывателях. Аня не стала никому говорить, что мы надеемся и на публику лет тридцати, а то и сорока.

И наконец, я поехал поездом на ферму, чтобы повидаться с Лори. Глядя на скользящие за окном леса, я ощущал себя палачом. Вешателем, которому заплатили, чтобы он съездил в какую-то дальнюю деревню и удавил там человека. Мне вспомнился методистский гимн, который мама пела нам в детстве. Там последняя строчка была: «За наше нынешнее дело благодарим тебя, Господь!» Да уж, огромное спасибо.

Я не думал о том, что мне говорить. Заранее репетировать разговор с Лори – было в этом что-то нечестное. Мы с ней никогда ничего друг от друга не скрывали; отношения наши сложились так удачно как раз потому, что мы делились нашими мыслями, едва те зарождались, – именно в беседе они принимали окончательную форму. Вот и теперь я и не собирался заготавливать речь или формальное заявление.

И все еще надеялся, что какое-нибудь решение да найдется. Если годы, проведенные мной в Каньоне, да, собственно, сами 60-е и все с ними связанное и имели какой-либо смысл, то лишь тот, что я понял – «правильного» жизненного уклада не существует. Наши родители мучились с верностью-неверностью, разводами и взаимным ожесточением потому, что правила их были слишком строги. Один пропущенный мяч, и ты вылетаешь из игры. Как это жестоко.

На леса уже падал снег. В купе было холодно, я кутался в куртку.

Что касается нашей с Аней судьбы, я находился, что называется, в самом «оке тайфуна». Не быть рядом с ней, не узнать, чем закончится наша история, – немыслимо. Оставить ее значило проявить неуважение к собственной жизни, к недолгому времени моего пребывания на земле, к тому, чем оно способно обернуться. Но означало ли случившееся со мной, чудесное и неизбежное, что я должен нанести жестокий удар человеку, которого так любил, которому так доверялся когда-то? Неужели вся наша философия, дзен и контркультура обернулись пшиком и нам приходится делать тот же выбор, что и супружеским парам какого-нибудь одноэтажного городка в Новой Англии?

Либо Лори, либо Аня – разве это не то же, что выбирать между гитарой и пианино? Но пока я ехал в поезде, некий сухой настырный голос, такой мог бы принадлежать родителю или священнику, твердил и твердил: «Ты обязан сделать трудный выбор». И надеяться мне оставалось только на Лори. Вдруг она найдет какой-то изящный выход. Не обидится, не сочтет себя отвергнутой. Утешится тем, что дает мне свободу. А может быть, в ее компании нужный ответ придет ко мне сам собой или что-то изменится в наших мыслях, и нам, всем троим, станет легче.

Аня сказала мне на прощание: «Будь добрым, Фредди. Будь как можно добрее к каждому из нас троих».

Едва увидев Лори, я понял: ей все известно. Когда она шла от дома к воротам, у которых меня высадило такси, движения ее были по-прежнему грациозными, но почему-то казалось, что у нее размягчились кости. Она, как и всегда, припала к моей груди, но потом словно повисла на мне. Грейс и Дженис разряжали обстановку, виляя хвостами и обнюхивая мои брюки.

Мы вошли в дом, я рискнул разжечь камин, потому что было холодно. Странно, подумал я, что этого не сделала Лори. И отметил: в доме неубрано, да и пообедать, похоже, нечем.

Когда огонь охватил поленья, мы заварили чай, сели бок о бок на диван, и я подробно рассказал ей о Лос-Анджелесе. О множестве вещей самых невинных – отель, музыканты и так далее. «Старый молотобоец». Говорил я с энтузиазмом, что было нетрудно.

– Может, пообедаем в городке? – в конце концов спросил я. – Пойдем к «Рыбакам». Или лучше в «Максвелл»?