…А это очень большое искусство и большой труд – принимать «таким, какой есть»! Пожалуй, Маня Поливанова единственная женщина в моей жизни, у которой это получилось, да еще так, как будто не стоило ей никакого труда. А уж я-то точно знаю, как со мной бывает невыносимо. Например, когда я что-нибудь забираю себе в голову, вроде идеи о том, что должен освободиться! Любой ценой. И еще я виртуозно умею себя оправдывать – я же писатель, и говорят даже, неплохой, мне необходимы воздух, пространство, полет, черт с дьяволом, и не нужна никакая ответственность – ни за что, ни перед кем!..

…Или так не бывает?..

…Я освободился, и Маня попала в беду.

…Я освободился, а она разучилась писать.

…Я освободился, и теперь не могу смотреть на ее черный с желтым висок, и в глаза не могу смотреть тоже, и от бессилия и злобы на себя говорю ей пустые и злые фразы про какие-то деньги – какие, к черту, деньги?! При чем здесь деньги, если ее не интересуют… слова в погибшем компьютере, а что может быть важнее слов для человека, который живет тем, что ставит эти самые слова в определенном порядке, и без них жизнь его теряет всякий смысл, превращается в существование?!

Он существовал без слов много лет, даже не надеясь вернуться к ним, и вернулся только благодаря ей!

Алекс поднялся с дивана, потер лоб – внутри головы было больно и холодно – и пошел на кухню.

Маня заваривала чай, аккуратно, по одному, опускала в фарфоровый чайник с розочками на боку тоненькие ломкие стебельки, и вид у нее был такой, словно эти стебельки – главное дело ее жизни.

Алекс зашел и стал у нее за спиной.

– Хочешь чаю? Это чабрец, – и она кивнула на стебельки. – Матвею, мужу Марины Леденевой, присылают из Баку. У него там есть друг Ганифа, а у Ганифы есть бабушка. И она собирает чабрец в горах. Только вот я забыла, какое самое лучшее время для сбора! То ли март, то ли, наоборот, октябрь. – Она улыбнулась. – Раньше помнила, а теперь забыла, представляешь?..

– Я куплю тебе новый компьютер.

– Спасибо.

– Не за что.

Он не умеет утешать! И жалеть не умеет тоже!

– И ты напишешь свой роман, – добавил он очень ненатуральным голосом.

Маня обернулась и посмотрела.

– Ты же все про это знаешь, Алекс, – сказала она и опять улыбнулась. Лучше б не улыбалась! – Я не напишу. Мне не о чем писать.

– А как ты раньше писала?

Она засмеялась – лучше б не смеялась!..

Но она засмеялась и схватилась за щеку, видимо, смеяться ей было больно.

– Ну какая разница, Алекс? Тебя никогда не интересовала моя… писанина и сейчас не интересует! Просто тебе меня жалко. Вот побили меня, вещи переколотили, друг мой в кутузке! Ты не переживай, все обойдется. Тебе не придется со мной возиться. Дай мне стакан, пожалуйста.

Он подал ей хрустальный прадедушкин стакан в серебряном подстаканнике. Красивый такой стакан.

Она налила своей жуткой микстуры и с наслаждением понюхала.

– Я, наверное, к Марине поеду, – тусклым голосом сказала Маня, осторожно отхлебнула из стакана и поморщилась – горячо. – У меня все болит, вот даже чай заварить проблема. Кто со мной будет возиться?.. Викуся взбаламутится ужасно, еще, не дай Бог, у нее с сердцем чего-нибудь сделается, и тогда вообще пиши пропало!..

– Я пытаюсь вызволить твоего друга из кутузки, – вежливо напомнил Алекс.

– Спасибо тебе, – откликнулась Маня.

– Пожалуйста.

– Я сейчас ни на что не способна, а бросить Володьку никак нельзя.

– Понятно.

Теперь внутри головы мелко дрожало, и руки дрожали тоже. Он хотел было и себе достать стакан, но потом передумал, испугавшись, что уронит.

…Она бросает меня?! Уезжает к Марине?! Потому что Марина будет с ней возиться, а я точно не стану?!

…Она не может меня бросить, потому что я первый… освободился. Вот сейчас, в эту самую секунду, я совершенно свободен. Наверное, если я попрощаюсь и уйду, она нисколько не удивится. Должно быть, помашет мне рукой.

…Она ведь уже махала мне рукой однажды!

Матерь Божья. Святые угодники.

И он сделал единственное, на что был способен, – сбежал.

Он потом все обдумает и обсудит сам с собой, если сможет, конечно, а сейчас ему было слишком… страшно.

И он отвернул в сторону, ринулся в чужую жизнь, которая тоже требовала усилий и осмыслений, но не таких чудовищных.

– Мы с твоей Катей сегодня побывали у тетушки Дэна Столетова, – заговорил он совершенно спокойным и отстраненным тоном. – Ее зовут Ольга, и она журналист. Пишет о знаменитостях.

– Я ее знаю, – тоже совершенно спокойно откликнулась Маня Поливанова, – я люблю глянцевые журналы.

– Она рассказала, что Александр Романов…

– Какой? Который царь или который певец?

Алекс улыбнулся.

– Маня, дом по улице Новой принадлежит певцу Александру Романову, это мне рассказал Никоненко. Я поехал туда и нашел следы красной краски на снегу и крови на подоконнике. То есть Балашова убили именно там или привезли уже мертвого.

– А краска при чем?

– Девушка-блондинка, которая отвлекала Берегового, помнишь, когда он споткнулся о нее на дорожке, должно быть, вылила себе на голову красную краску, чтобы было похоже на рану. Краску я нашел и отвез Никоненке на экспертизу.

– Круто, – задумчиво сказала Маня.

– Потом мы поехали к тете Столетова, она покопалась в своих файлах, и выяснилось, что сам Романов ни в чем подозрительном никогда не был замешан, что у него взрослая дочь, тоже блондинка, и…

– Так ты у тети угощался щами и котлетами? – Вопрос был задан совершенно равнодушно.

Алекс быстро взглянул.

Маня сосредоточенно дула в стакан с микстурой, сено для которой заготавливала азербайджанская бабушка Ганифы то ли в октябре, то ли, наоборот, в марте!..

– У нее, – подтвердил Алекс.

Руки у него вдруг перестали трястись, и огромный камень, придавивший сердце, покачался-покачался и откатился немного в сторону.

Камень никуда не делся, конечно, горбился неподалеку, и холодом от него по-прежнему веяло, но все же появилась возможность дышать!..

Если ее хоть немного интересует, кто кормил его обедом, значит, еще не все потеряно?!..

Алекс достал с полки стакан и налил себе немного микстуры тоже.

– Сам Романов, в девичестве Затыкин, в этом доме не проживает. Зато, по слухам, у него связь с Дашей Слободенюк, которая до недавнего времени тоже была блондинкой.

Стекло звякнуло о серебро, и Маня уставилась на Алекса круглыми глазищами.