ребенок звал на помощь. Я знала, что школьники любят эту заброшку и что здесь опасно — пустые пролеты, дыры в полу, сорваться, упасть — только так. Много раз слышала, что там кто-то опять допрыгался и сломал ноги или того хуже. Поэтому, конечно, в том, чтобы услышать там детский голос, не было ничего удивительного. И все же я испугалась. Помню, подошла к краю котлована, и у меня дрожали руки, я боялась посмотреть вниз. А потом просто развернулась и пошла прочь. Я могла вызвать скорую или полицию, но ничего не сделала. Ничего. А потом… а потом, спустя сутки в этом самом котловане нашли тело Насти. Это была она. Выходит, я последний человек, видевший Настю еще живой, слышавший ее голос, ее мольбы о помощи. С тех пор я много раз мысленно возвращалась туда, в ту ночь. Я думала — почему я так поступила? Дело ведь не только в том, что я испугалась? Сначала я убеждала себя, что просто струсила: ну, знаешь, ты одна на заброшенной стройке, и из темноты доносится детский плач — как тут не струсить? Я убеждала себя, что все произошедшее — трагическое стечение обстоятельств. Конечно, я виновата, но это ведь случайность, откуда мне было знать, правда? А потом… в общем, время текло — год-два-три — и всякий раз в годовщину ее смерти, каждое первое сентября, увидев детей в школьной форме на улицах, я снова возвращалась в ту ночь, восстанавливала ее в памяти. И чем чаще я проводила этот мысленный эксперимент, тем сложнее мне было признаться себе в том, что…

Сейчас, погоди, тут сильный ветер.

…

В общем, той ночью я пришла на старую стройку, выкурила сигарету и услышала детский плач, и увидела на дне среди мусора девочку. Я узнала ее. Вот правда, от которой я так долго пыталась отвернуться: на самом деле я не сразу убежала, Матвей. Я посмотрела вниз и узнала Настю. Я видела ее, а она меня. Мы смотрели друг на друга, она звала меня. Я видела, как она умирает, и ничего не сделала, просто ушла. Я вернулась домой, я помню, вы с Осипом смотрели кино, и у меня была куча времени что-то предпринять, рассказать вам, но я промолчала, просто пошла в беседку к маме петь песни. А спустя сутки ее нашли мертвую, и были похороны, и случилось все, что случилось: я уехала из России, и даже там, в другой стране, я постоянно возвращалась в ту ночь и, как головоломку, пыталась решить ее, ответить на вопрос: почему я так поступила? Почему оставила ее там? Почему не вызвала скорую, спасателей? Все эти годы я искала в себе ответы. Она мне снилась иногда. Во сне она сидела у изголовья кровати, мертвая, в грязной кофте, с гематомой на подбородке, она сидела рядом и спрашивала: «Почему ты ушла?» А я не знала, что ответить. Оправдывалась как-то, говорила, что испугалась, и все. Я любила ее. Я бы никогда не сделала ей больно. Никогда. Так мне казалось. Но тогда почему той ночью я отвернулась от нее? Почему не помогла? Ведь по идее я должна была — не знаю — кинуться к ней, вытащить, согреть, позвать на помощь. Так поступил бы нормальный человек. Но вышло иначе: я подошла к краю и увидела на дне ребенка, и в голове у меня как будто выбило пробки. Просто черный экран. Со мной уже бывало такое. Однажды. Знаешь где? В катакомбах. Мы с Лешкой Поляковым тогда провалились в бомбоубежище, и Лешка лежал там, переломанный, и пытался говорить со мной, чтобы было не так страшно. Он пел мне песенку про кошку, которой приснилось, что ее съел слон. Знаешь такую? Нет, не знаешь, ведь тебя не было там, когда мы упали, ты сбежал. И вот тогда, в ту ночь, первого сентября, в голове у меня был черный экран, полный блэкаут, я смотрела на лежащую на дне котлована Настю и вспоминала себя, вспоминала, как ты повел меня в катакомбы, когда мы с Лешкой упали в дыру и он медленно умирал у меня на глазах в свете фонарика. Два этих события — падение Насти в котлован и мое падение много лет назад — как-то сплелись в памяти. Может, поэтому я ушла тогда? Поэтому не помогла ей? Кошмар из прошлого настиг меня, я испугалась, не справилась с собой и убежала.

Какое-то время, пока жила в Германии, я действительно думала именно так: что я оставила Настю умирать, потому что не владела собой. Удобное медицинское оправдание: ПТСР, мне было так страшно вновь переживать в голове падение и смерть Лешки, что я просто ушла.

Но вот я вернулась в Россию, и все то время, что мы ехали на юг, я вспоминала. Они мерещатся мне. Я даже самой себе боялась признаться в этом, но, когда я смотрю на кадавров, я иногда вижу их лица — Лешки и Насти. Я несколько лет жила с внутренним убеждением, что бросила Настю умирать из-за пережитого в детстве. Как будто во всем виновата не я, во всем виновата память. Я так и говорила себе: это не я дала ей умереть, это все память. Память не позволила мне спуститься к ней, оказать помощь. Память вынудила меня уйти. И это удобная версия, она как бы снимала с меня всю ответственность. В этой версии у меня как бы не было собственной воли, я была продолжением памяти.

Но есть проблема. Даже эта версия — не последняя. Есть еще одна, и она тебе не понравится. На смерть Насти можно взглянуть под еще одним углом. Что, если я намеренно оставила ее умирать? Видишь ли, в чем дело, увидев ее на дне, я и правда ушла не сразу. В голове проклятая чернота, но это был не страх. Точнее, не только страх. Еще была злость, много злости. Я вспомнила, как в детстве ты бросил меня в катакомбах, и подумала, что это несправедливо. Что там, на дне, должен быть ты. Это ты, а не Настя, должен плакать и просить о помощи. Клянусь, если бы ты оказался рядом, я бы столкнула тебя. А я ведь думала, это в прошлом, на терапию ходила, столько работы над собой, и, выходит, все без толку. Значит, есть такие потемки души, которые не побороть, как ни тянись к свету, свои потемки ты всегда