расцветали на висках и над бровями. Именно «расцветали», это самое верное слово, потому что мигрень во сне ощущалась именно так — как бутоны цветов с черными лепестками. Цветы пробивались сквозь кожу и тянулись от лба к вискам и дальше, и в конце концов сошлись и сплелись на затылке, плотным обручем стянули голову. Во сне Матвей смотрел в зеркало, и ему казалось, что он видит их — бутоны боли, черные, похожие на тюльпаны. Там же, во сне, он лег на спину и сложил руки на груди и вдруг спохватился, что лежит в позе покойника, а так делать не стоит. Тюльпаны боли прорастали в его голову, и он уже с трудом соображал. Он все пытался вспомнить, почему нельзя лежать в позе покойника, помнил только, что нельзя. Хорошо бы все-таки позу как-то сменить. Он открыл глаза и увидел Дашу, она стояла у изголовья кровати и тихо напевала что-то себе под нос, на ресницах ее блестели кристаллики соли. Матвей хотел протянуть руку, коснуться ее, но не мог даже пальцем пошевелить, тело не поддавалось, оно как будто вросло в кровать. Он вспомнил, как Даша однажды спросила, есть ли у него любимая песня. Или нет, не так. Она спросила по-другому. Она спросила: если бы песню можно было взять с собой в путешествие, как талисман или оберег, какую он выбрал бы? Он ответил тогда, что взял бы что-нибудь из «Касты»[8] — «Вокруг шум» или «На порядок выше», и спросил у Даши про ее выбор, и она ответила — что же она ответила? Он все пытался вспомнить, но не мог. И теперь во сне он слышал, как она поет эту самую песню, слышал ее мелодию каждую ночь, но, проснувшись, как это и бывает со снами, не мог вспомнить ни одного слова, только пару аккордов. Бутоны боли цвели в висках и в затылке, отцветали, сбрасывали лепестки и высыхали, но на месте высохших тюльпанов тут же прорастали новые. Он слышал пение в слоях темноты, хотел позвать на помощь, но язык не слушался. Он отчетливо ощущал, что он теперь не человек, он — чернозем, питательный слой, и прекрасные черные бутоны мигрени растут из него как цветы из удобренной земли.

Когда он, наконец, проснулся, в спальню сквозь щель между шторами уже пробивался предутренний тусклый свет. Он лежал на кровати, поверх одеяла, в позе покойника, весь мокрый, липкий от пота.

— Приснится же…

Поднялся, доковылял до кухни, открыл холодильник, похмельно сощурившись, вслепую, по памяти нашарил бутылку пива в дверце, сорвал крышку ударом о край стола, сделал глоток, прополоскал рот, сплюнул в раковину и начал пить, запрокинув голову, совсем как в рекламе «Цилинь-Колы», стоя в одних трусах в желтой полосе света из открытого холодильника. Убирая бутылку обратно, он почему-то вспомнил, что в «Криминальном чтиве», когда герои открыли чемоданчик, из него тоже ударил свет, совсем как из холодильника. Мысль о чемоданчике, впрочем, не задержалась в его голове надолго. Он уже собирался выходить, сидел на пороге и надевал ботинки, когда в кармане забился в припадке телефон.

Когда Настя погибла, он запил как черт. Месяц не просыхал, допился до того, что не мог спать на спине — почки болели. Мама приезжала к нему, заботилась. Именно мама уговорила его сходить на собрание анонимных алкоголиков. Он сходил. Не потому, что верил будто поможет, просто не хотел огорчать маму. Именно там на одном из собраний ему рассказали про гвоздь Самаэля, который можно вбить в кадавра, и станет легче. Никто не знал, как эта хрень работает, но щегол, продавший Матвею гвоздь, утверждал, что отпустит сразу — никакой боли по прошлому, никакой вины. Матвей был в том состоянии, когда ему в целом было уже все равно, он просто хотел, чтобы вся эта муть, которая поднялась со дна его души после смерти дочери, исчезла, перестала травить его. Он многое перепробовал и уже почти готов был поверить в медиумов, экстрасенсов, заряженную у телевизора воду и прочий бред, лишь бы хоть как-то справиться с этой взвесью в душе и тьмой под сердцем. После очередного собрания АА он купил у щегла гвоздь — красивый, с узорами на стержне — и вечером отправился к ближайшему кадавру, приставил гвоздь к детской голове и ударил молотком.

Позже он слышал множество историй о том, как опасны бывают гвозди Самаэля, что люди подсаживаются на них и покупают пачками и вбивают в кадавров. У Матвея было не так, ему хватило одного гвоздя, и поначалу казалось, что и правда помогло, он больше не жил с мучительным ощущением сведенного судорогой нутра, мутная взвесь в душе снова осела. Проблема была в том, что он вообще больше не помнил Настю, ее как будто стерли из его памяти, но стерли грубо, неаккуратно, так, что он постоянно ощущал пустоту в том месте, где раньше хранил ее образ. Так бывает с вырванными зубами, мы еще долго трогаем языком место в десне, где недавно был больной зуб, и никак не можем привыкнуть, что его больше нет. Матвей помнил, что у него была дочь и что она погибла, но иногда забывал ее имя и, глядя на ее фотографии, смотрел как будто на чужого человека и не испытывал ничего, словно видел впервые. Тут были свои плюсы: Матвей справился с алкозависимостью и смог наладить жизнь, но до сих пор иногда, копаясь в себе, задавался вопросом: не слишком ли высокую цену он заплатил?

Он часто вспоминал их с Дашей экспедицию и ругал себя, что не признался ей сразу, когда она показала фотографии гвоздей. Он притворился, что видит такое впервые. Ему было неловко признаваться ей, она всегда смотрела на него свысока, с осуждением, что бы он ни делал. Матвей всю жизнь боялся Дашу, боялся ее высокомерия, того, с каким превосходством она смотрела на него, боялся ее осуждающего, «профессорского» взгляда в стиле: «Ты дебил? Ты че натворил опять?» В их паре она всегда была первой и лучшей, избранной, а он — отбросом, бестолковым дурачком, на которого все махнули рукой, это было очень обидно.

Поэтому когда они в поездке нарвались на образ святого Самаэля, Матвей ничего не сказал, решил затаиться и долго взвешивал, нужно ли признаваться, что он знает о гвоздях. Ведь тогда Даша вцепится в него, начнет спрашивать, и ему придется