дамы из «бывших», находящей утешение в обществе попугая, есть и у других советских авторов. Каждый такой попугай наделен собственным словом или выражением. В рассказе В. Лидина «Ковчег» генеральша с попугаем живет в коммунальной квартире и имеет неприятности с властями, так как птица кричит: «Боже, царя храни!» [в его кн.: Мышиные будни]. В рассказе Б. Лавренева «Погубитель» (1928) бывшая баронесса держит попугая, выкрикивающего: «Олухи, болваны, мерзавцы!»

Старая женщина (в особенности колдунья, гадалка) с попугаем (непременно кричащим) или иной птицей — фигура, распространенная и за пределами советской литературы. Мы находим ее, например, в «Балладе о седой госпоже» А. Вертинского («седой попугай» старой одинокой владелицы замка); в фильме «Blithe Spirit» по пьесе Н. Кауарда (гадалка с попугаем); в новелле Л. Тика «Белокурый Экберт» (говорящая птица в клетке у старухи в лесу); в повести И. Бунина «Лика» (одинокая старуха-ростовщица «страшного восточного вида… в пустом доме которой, загроможденном разным музейным убранством, весь день диким и мертвым голосом кричал попугай» — очевидная ведьма); в «Огненном ангеле» В. Брюсова (ворожея с котом и белым дроздом в клетке в гл. 2); в выражении «Старухина птица» (название одной из главок «Феодосии» О. Мандельштама) и др.

По-видимому, мотив восходит к фольклорным представлениям о бабе-яге или ведьме, имеющей в своем распоряжении животных и птиц [см. Пропп, Исторические корни волшебной сказки, 62], о чем напоминает и выбор попугая как птицы вещей, мудрой (ср. попугая у шарманщиков и предсказателей, вытаскивающего билетики). Попугая может иметь и герой мужского пола с колдовскими и инфернальными атрибутами — ср. Джона Сильвера в «Острове сокровищ», попугай которого кричит «Пиастры!» (о демонических чертах Сильвера см. ДС 34//2).

В советской литературе, как легко видеть, эти древние ассоциации с «другим миром» работают на политическую мифологию, издевательски маркируя классово чуждых персонажей.

10//3

…Репродукция с картины Беклина «Остров мертвых» в раме фантази… — Речь идет о знаменитой в начале века картине швейцарского художника Арнольда Бёклина «Остров мертвых» (1880). На Картине — мрачная скала, одиноко возвышающаяся среди мертвого ночного моря, и приближающийся к ней челнок с душой умершего. Мистически-тоскливое настроение, навеваемое картиной, роднит ее с живописью символистов, одним из признанных предшественников которых был Бёклин.

В России это произведение и его создатель были в большой моде начиная с 1890-х гг.; данью его популярности является, среди прочего, симфоническая поэма С. В. Рахманинова «Остров мертвых» (1902). А. Н. Бенуа пишет о Бёклине: «Ныне никак нельзя себе представить, какое ошеломляющее действие производили в свое время его картины»

[Мои воспоминания, т. 1: 674]. Другой современник восклицает: «Кто не помнит засилья «Острова Мертвых» в гостиных каждого врача и присяжного поверенного и даже над кроватью каждой курсистки?» [Тугендхольд, Художественная культура Запада, 65]. Им вторит Тэффи в рассказе, специально посвященном бёклинистике: «Вчера мне повезло. Вчера я была счастлива. Я сидела в гостиной, в которой ни на одной стене не висела гравюра с картины Бёклина «Остров Мертвых»!.. В продолжение приблизительно десяти лет, куда бы я ни пошла, всюду встречал меня этот «Остров Мертвых». Я видела его в гостиных, в примерочной у портнихи, в деловых кабинетах, в номере гостиницы, в окнах табачных и эстампных магазинов, в приемной дантиста, в зале ресторана, в фойе театра…» [ «Остров мертвых»]. В сатирах на обывательский быт эта картина упоминается как функциональная часть жилого помещения, вроде окна или двери: «Выходил в гостиную и неловко крестился на крошечную иконку, повешенную недалеко от «Острова Мертвых»» [Кузмин, Прощальная середа]. Свистал. Рассматривал тупо / Камин, «Остров мертвых», кровать… [Саша Черный, Культурная работа (1910)]. Лишь полвека спустя поэт А. Тарковский изымает картину из обязательного комплекта, упоминая ее в числе забытых аксессуаров belle époque: Где «Остров Мертвых» в декадентской раме? / Где плюшевые красные диваны? / Где фотографии мужчин с усами? / Где тростниковые аэропланы? [Вещи (1962)].

К кануну Первой мировой войны магия «Острова» утратила прежнюю силу. «Кажется, что картина подурнела за эти годы. Кипарисы облезли, горы расселись, лодка скособочилась и у плывущих на ней покойников спины стали какие-то подозрительные» [Тэффи, «Остров мертвых»]. Бенуа констатирует, что «искусство Бёклина удивительно устарело, оно как-то выдохлось, испошлилось именно благодаря тому успеху, который оно имело во всех слоях общества» [Мои воспоминания, т. 1: 6].

Для авангардного поколения имя Бёклина звучит уже почти одиозно, символизируя устарелый буржуазный вкус. С. Эйзенштейн вскользь говорит о «столь мало почтенной фигуре как Бёклин» [Избр. произведения, т. 2: 211]. В «Хулио Хуренито» И. Эренбурга картина Бёклина в подчеркнутом контрасте с духом времени украшает комнату телеграфистки Маруси в революционной Москве [гл. 26]. У Маяковского «Остров» фигурирует среди примет презираемого обывательского быта [Про это, Поли. собр. соч., стихи 1060-91]. Упоминание о нем в ДС принадлежит к той же развенчивающей струе.

Под «рамой фантази» (fantaisie) здесь скорее всего подразумевается рамка art nouveau (или стиля модерн, как он назывался в России): «Водяные лилии, какие-то латании с утолщенными и загнутыми в петли стеблями. Тогда все делалось в этом стиле «модерн»: пепельницы, рамки для Штука или Бёклина, спинки стульев, бордюр на обложке» [Горный, Только о вещах]. Художница В. Ходасевич вспоминает, среди прочих модных в десятые годы артефактов, репродукции Штука-Ленбаха и Бёклина в «деревянных [рамах] с металлическими золотыми или под старое серебро аппликациями в виде орхидей, водяных лилий, ирисов и даже девушек с распущенными волосами» [Портреты словами, 47]. Что именно такую «распущенную» девушку видела во сне теща Воробьянинова мадам Петухова незадолго до своей кончины, показательно в свете art nouveau, приверженность которому соавторы приписывают этой даме.

В более широком смысле «фантази» могли называться самые разные бытовые предметы, чей фасон декоративно отступал от стандарта или минимума, например, «зеркальце не круглое и не четырехугольное, а фантези — в виде, скажем, цветка, бабочки, сердца» [Набоков, Хват]. Речь могла идти также о сорте конфет [Вагинов, Бамбочада], о сорте шампанского [П. Бенуа, Владетельница Ливанского замка (русский перевод 1924), гл. 7], или о предмете одежды и туалета. Ср. «приват-доцент с галстуком фантези» [Осоргин, Сивцев Вражек, гл. «Царапина»; действие в 1915]; «рубашка фантази» [Ильф, Пешеход]; «кепи fantaisie» [П. Бенуа, Дорога гигантов, действие в 1916 в Англии и Ирландии]. «Ваша блюзочка, как говорится, совсем фантази» [Тэффи, Городок, 59]; У М. Зощенко «фантази» — это «рубашка покрасивей», «небесного цвета с двумя пристежными воротничками» [Пу 29.1927].

10//4

…Обнаженная часть картины была так отделана мухами, что совершенно сливалась с рамой. Что творилось в этой части острова мертвых — узнать было уже невозможно. — Ср. сходный иронический «экфрасис» (описание произведения искусства) у Чехова: «[На