«Девяносто третий год» В. Гюго (дети разрывают на странички старинный фолиант); «Палату № 6» Чехова (мальчики разграбляют книги Ивана Дмитрича); «Елку и свадьбу» Достоевского; «Елку» Зощенко (дети расхищают и портят елочные игрушки); пушку, приводимую в негодность детьми в «Капитанской дочке».

10//15

…Однажды вечером унесли даже закипающий во дворе самовар. — Кража со двора самовара в горячем или кипящем виде — забытая ныне деталь старого быта. Была подмечена сатириконовской традицией: в рассказе А. Аверченко «Участок» старушка жалуется околоточному, что вор украл у нее самовар, «кипяток вылил, угли вытряс — только его и видели» [Ст 21.1912]. То же в его юмореске «Начальство» [Ст 29.1912]. Насколько мало война и революция изменили обычаи, показывают картинки дачной жизни у В. Маяковского: Уселся, / но слово / замерло в горле. // На кухне крик: / — Самовар сперли! [далее описывается погоня за вором, как в ДС; Весна (1927)].

10//16

— Ах, ничего я не знаю, — сказала гадалка, — ничего я не знаю. — «Дамское» клише, выражающее смятение чувств; в данном случае — волнение Елены Станиславовны, только что узнавшей о приезде ее прежнего возлюбленного Воробьянинова. Ср.: «Не спрашивайте меня ни о чем, — произнесла [Лиза]… — Я ничего не знаю; я сама себя не знаю» [Тургенев, Дворянское гнездо, гл. 32]. «— Не называйте его дурным, — сказала Наташа. — Но я ничего, ничего не знаю» [Война и мир, II.5.22]. «Ах, я ничего не знаю…» [Чехов, Попрыгунья]. «— Ах, я ничего не знаю» [А. Грин, Брак Августа Эсборна, КН 13.1926]. Клише состоит в попытке возразить или выразить нечто: «Не называйте его дурным…» — и (через «но») признании в неспособности сказать это; у Ильфа и Петрова в упрощенном виде — лишь второй элемент, дважды повторенный.

10//17

— Харю разворочу! — неистовствовал дворник. — Образованный! — Ненависть дворника к «образованному» имеет давние корни. Дворник — фигура, олицетворяющая консервативное и охранительное начало в народе, исконный враг и притеснитель интеллигента. До революции дворник был официальным агентом полиции, в чьи обязанности входило следить за подозрительными, инакомыслящими и иными нежелательными элементами среди жильцов. В советское время ни для кого не была секретом связь дворника с ГПУ и милицией. Недаром дворник дома № 5 плачет, припав к плечу милиционера. Французская журналистка рассказывает о своем визите к молодому московскому преподавателю, живущему в коммунальной квартире: «За стеной проживает товарищ дворник (un camarade balayeur), который любит водку и недолюбливает интеллигентов. — Когда он пьян, — говорит Борис, — он принимается барабанить в деревянную перегородку и при этом ревет, как осел. Прошлой ночью, например, он взъярился на мои книги: «Я их все сожгу, и тебя вместе с ними, писака ты проклятый, — орал он, — я тебя выкурю из твоей щели, как крысу»» [Marion, Deux Russies, 121; Viollis, Seule en Russie, 59].

В литературе дворник неоднократно предстает как преследователь человека с тонкой душой, «поэта»: За деньгами дворник к поэту пришел… [А. Ф. Иванов-Классик, Бедный поэт // Поэты-демократы]. «Два разъяренных дворника волокут под руки пьяного Поэта» [Блок, Незнакомка, 2-е видение]. Отметим презрительное отношение дворника Маркела к Живаго [Пастернак, Доктор Живаго, XV.6] и ведущую роль дворника Пряхина в наказании Лоханкина.

Поведение дворника имеет параллель в «Дэвиде Копперфилде», где сходным образом буянит кредитор м-ра Микобера: «Некий чумазый мужчина, кажется, сапожник, появлялся в коридоре в семь часов утра и кричал с нижней ступеньки лестницы, взывая к м-ру Микоберу: «А ну-ка сходите вниз! Вы еще дома, я знаю! Вы когда-нибудь заплатите? Нечего прятаться! Что, струсили?» Не получая ответа на свой призыв, он распалялся все больше и, наконец, орал: «Мошенники! Грабители!»; когда и такие выражения оставались без отклика, он переходил улицу и орал оттуда, задрав голову и обращаясь к окнам третьего этажа» [гл. 11]. Подобная сцена есть и в «Приключениях Гекльберри Финна» [гл. 21], где пьяница и буян Боггс кричит под окнами полковника Шерберна: «Выходи, Шерберн! Выходи и встреться с человеком, которого ты надул! Я пришел по твою душу, и я до тебя доберусь!»

11. Алфавит «Зеркало жизни»

11//1

В дворницкой стоял запах гниющего навоза, распространяемый новыми валенками Тихона. Старые валенки стояли в углу и воздуха тоже не озонировали. — Об архетипических подтекстах гниения и вони в дворницкой, каморке свинопаса и т. д., где находит себе прибежище бывший хозяин, см. ДС 5//22. Быт типичной дворницкой, включая упоминаемые соавторами пахучие валенки и громовое пение [см. ДС 6//8], описывает С. Дурылин в своих мемуарах о старой Москве:

«В ней пахло не то деревенской избой, не то казармой… Деревянный некрашеный пол, широкая русская печь… постель-сенник на козлах, укрытая пестрым ситцевым одеялом из лоскутков; некрашеный деревянный стол — всегда с полуковригой черного хлеба, с деревянной солоницей; кисловатый запах овчинного тулупа и валенок, прогретых на шестке, — все это переносило в большую зажиточную тульскую или рязанскую избу… Дворницкая служила прибежищем для деревенских гостей, приезжавших к прислуге: деревенский дух в ней не переводился. Но не переводился в ней и дух казарменный. По стенам развешаны были лубочные картинки из русско-турецкой войны… Из дворницкой вынес я слова и напев [различных песен и романсов]… Песни пели в дворницкой под гармонику» [В своем углу, 101–102].

В романе М. Осоргина «Сивцев Вражек» (1928) в круг атрибутов во многом символической фигуры дворника также входит пахучая дворницкая: «В дворницкой дух от трубок был тяжел, густ, сытен и уютен», равно как и старые и новые сапоги и валенки [главы «Сапоги», «Разговоры»]. Коллективное пение в каморке дворника — тоже мотив известный: в романе А. Белого обитатели дворницкой распевают духовные стихи [Петербург, 300].

Замечанием «воздуха… не озонировали» соавторы, видимо, намекают на озонатор — прибор для очистки воздуха, который ставился в уборных и учреждениях [Вентцель, Комм, к Комм., 50].

11//2

— Конрад Карлович Михельсон… кажется, друг детей… — Друг детей — член общества помощи беспризорным [см. ДС 24//6]. Так же сокращенно называли членов других добровольных обществ содействия, например, «друг Воздушного флота» [Катаев, Собр. соч., т. 2:11] и т. д.

Смена имени как знак разрыва с прошлым и начала новой жизни имеет архетипический характер (моряк Эдмон Дантес, становящийся «графом Монте-Кристо» после прохождения испытаний каменной темницей и погружением в воду, и т. п.). В этом отношении «Михельсон» стоит в одном ряду с перекрашиванием и бритьем головы, которым подвергается Воробьянинов.

«Конрад Карлович Михельсон» — еще одно напоминание о В. В. Шульгине, нелегально путешествовавшем по России под именем Эдуарда Эмильевича Шмитта. Сцена, где Остап вручает Ипполиту Матвеевичу профсоюзную книжку на имя Михельсона, имеет близкое соответствие в «Трех столицах» Шульгина: «Разрешите вам вручить приготовленный для вас паспорт.