вздрогнула для приличия! Но нет. Я не успел вдоволь налюбоваться ее милым профилем, как Яна медленно повернула голову в мою сторону, посмотрел на меня как на унылые холмы и голые рощи, в ее умиротворенных, полуприкрытых глазах не отразилось никаких чувств…

Что ж это со мной? Я опять растерялся, не смог найти умного, достойного приветствия и, едва не свалившись вниз, с глупой ухмылкой выдал:

– Ты не скажешь, как пройти в библиотеку?

Лицо ее оставалось неподвижным. Губы плотно сжаты, в глазах – непостижимая бездна.

– Вообще-то, – негромко произнесла она немного хриплым, простуженным голосом, – в доме есть лестница.

Я закинул ногу, сел на подоконник верхом.

– Можно зайти?

– Можно подумать, – опуская глаза и возвращаясь к чтению, ответила Яна, – что-нибудь изменится, если я скажу «нет».

– Вот видишь! – обрадовано сказал я, спрыгивая на пол, – ты уже хорошо знаешь мой настырный характер. До любви осталось чуть-чуть.

Я подошел к двери и накинул на петлю мощный запорный крюк. Затем вытащил из-за ремня сверток и стал выставлять на стол гостинцы. Кот проснулся, приподнял взъерошенную голову, сладко зевнул, вытянул лапки, оголяя перламутровые коготки. Его заинтересовали новые предметы намного больше, чем я. Он грациозно прыгнул на стол и первым делом стал обнюхивать бутылку "Утиель-Рекены".

– Какое сегодня число? – спросила Яна тихо и без выраженного любопытства, словно этим вопросом она просто хотела поддержать разговор.

– Десятое марта, – ответил я, рассматривая бутылку и прикидывая, каким из доступных мне способов ее вскрыть.

– Уже? – прошептала Яна. – Так быстро…

– В каком смысле быстро? – уточнил я, глядя через бутылку на свет.

Яна не ответила и, сгоняя с себя оцепенение, стала стряхивать с пледа, которым были накрыты ее колени, невесомую шерсть.

– Он такой милый, – сказала она. – Мы всю ночь спали с ним вместе.

– Ты о ком? – спросил я, пытаясь загнать тугую винную пробку внутрь бутылки.

Яна не заметила моей иронии, она даже не сразу поняла моего вопроса и на мгновение задумалась, гадая, почему ее простая и понятная фраза показалась мне двусмысленной. Но меня уже несло по колее импровизации. Я с грохотом поставил бутылку на стол, шагнул к Яне, присел возле ее ног и, строго глядя ей в глаза, произнес:

– Я убью его.

– Успокойся, – ответила Яна. – Я имела в виду Кирилла Андреевича.

– Ты лжешь. Ты спала с арапчонком!

Ура, я вынудил Яну улыбнуться!

– Ты с ума сошел! При чем здесь арапчонок? Это всего лишь мой телохранитель, и он ночует на первом этаже!

Я заставлял ее оправдываться. Ей была неприятна моя ревность, и Яна старалась разубедить меня. Был бы я ей безразличен, стала бы она это делать?

– Смотри мне! – пригрозил я и разлил вино по большим глиняным кружкам. Кот тотчас понюхал вино, замер на мгновение, оценивая, нравится ему этот запах или нет, потом тряхнул головой и попятился прочь от кружки.

– Мне нельзя спиртное, – сказала Яна, когда я подал ей кружку.

– Это не спиртное, – пояснил я. – Это концентрат жизни. В нем солнце, горы, воздух, облака, чистые реки… Ты задумывалась когда-нибудь, какой у жизни вкус?

Яна пригубила кружку. Книга, лежащая на ее коленях, соскользнула на пол. Я поднял ее, раскрыл на той странице, которую Яна читала, и вслух продекламировал:

О гнев безумный, о корысть слепая,

Вы мучите наш краткий век земной,

И в вечности томите, истязая!

Я опустил книгу, взглянул на Яну с состраданием.

– Опять те же грабли, ягодка моя? Данте, «Ад», песнь двенадцатая…

Я захлопнул книгу, положил ее на стол, и продолжил:

Я видел ров, изогнутый дугой

И всю равнину обходящий кругом,

Как это мне поведал спутник мой…

– Ты знаешь поэму наизусть? – с удивлением спросила Яна.

– Делать мне больше нечего, как учить наизусть стихи про ад. Всё проще. У меня фотографическая память, и я успел запомнить несколько строк. Наизусть я знаю другое.

– Что же именно? – спросила Яна, с напряженным интересом глядя в кружку.

– Ну, например, Николая Доризо:

О как нам часто кажется в душе,

Что мы, мужчины, властвуем, решаем…

Нет, только тех мы женщин выбираем,

Которые нас выбрали уже.

Яна слушала, поглаживая округлые бока кружки.

– Нравится? – спросил я.

– Нравится.

– А вот еще Василий Федоров:

Нежность, радость и тоска —

Чувств нахлынувших сумятица.

Ты как солнце между скал —

Не пройти и не попятиться.

На тебе такой наряд —

Сердце вон за погляденье!

Ты светла как водопад,

С дрожью, с ужасом паденья…[1]

Я видел, как Яна замерла, обратившись в слух, боясь пропустить хоть слово, хоть звук.

– Очень хорошо, – наконец, произнесла она.

– Неужели ты не читала его «Книгу о любви»? – спросил я.

– Нет, не читала, – растерянно произнесла Яна. – А у тебя… Ты не можешь раздобыть мне эту книгу?

– В Испании ее не раздобудешь. Но когда мы вернемся на Побережье и зайдем ко мне…

– Почитай еще, – перебила Яна и сделала глоток из кружки.

– Сейчас! – охотно согласился я, посмотрел в окно, словно на нем были записаны стихи, приложил ладонь ко лбу и медленно произнес:

Детство,

Прозрачное детство, как зимние лужи.

Стужа

Сыплет за окнами годы, надежды…

Как прежде

Ты одинока, подобно звезде.

Что же ты хочешь, что нужно тебе?..

Яна вдруг резко встала с кресла.

– Хватит! – перебила она, глядя на стол, на котором блестели кровяные капли вина.

Я смущенно потирал затылок.

– Хорошие стихи, – пробормотал я. – Но только это не Федоров… Забыл, кто автор…

Яна кинула на меня молниеносный и недоверчивый взгляд.

– Это стихи Лембита Веллса, – сказала она.

– Как? – переспросил я. – Лембита…

Яна не стала повторять. Может быть, она решила, что раз мне не знакомо это имя, то нет смысла произносить его еще раз. Но, скорее всего, она почувствовала, что я притворяюсь.

– Здесь душно, – произнесла она, подходя к окну. – Ты не знаешь, дождь будет?

Я поднял с пола плед и накрыл им плечи девушки. Она смотрела, как с горы скатывается белое стадо, похожее на снежные комья. Кирилл Андреевич, увидев, что наше внимание приковано к окну, не преминул присоединиться к нам. Он прыгнул на подоконник, прошелся по нему из конца в конец, но ничего интересного не обнаружил и вернулся на стол, где продолжил разрывать зубами и когтями упаковку