Я внимательно посмотрел ей в глаза. Яна легко выдержала этот взгляд и щелкнула перед моим лицом ножницами.

– По тебе не скажешь, что ты такая пессимистка, – заметил я.

Яна отрезала полоску бактерицидного лейкопластыря, зрительно примеривая ее к моей ране.

– С чего ты взял, что я пессимистка?

Она разговаривала со мной как с глупым мальчиком. Я вдруг схватил ее за запястье и рванул обшлаг рукава пальто, оголяя руку до локтя. Вывернул девушке руку – наверное, сделал ей больно – и подставил под молочный небесный свет страшные сизые шрамы. Яна сжала губы, вырвала руку и поправила рукав пальто.

– Это что? – жестко спросил я. – Признак жизнелюбия и оптимизма?

– Жизнелюбие и оптимизм – это разные вещи, – спокойно ответила Яна, но пришлепнула к моему лбу пластырь с такой силой, словно хотела влепить мне пощечину, да промахнулась. – Всё умирает, дабы всё жило.

– Это ты сама до этого додумалась?

– Нет, это сказал философ Фабр.

– Но пусть умрёт что-то иное, чтобы ты жила, – предложил я.

Яна отрезала еще один лоскуток пластыря, и ее рука с ножницами на мгновение замерла у самых моих глаз.

– Слушай, чего тебе от меня надо? – спросила она с легким раздражением.

– Мне тебя жалко, – искренне сказал я, с трудом сдерживаясь, чтобы не раскрыться, не рассказать, что я знаю о ней много, что сопливый Дэн не стоит того, чтобы резать себе вены.

– Что? – с ледяной веселостью переспросила Яна. – Тебе меня жалко? Какое совпадение чувств! А мне жалко тебя.

– Значит, мы с тобой родственные души. Может, поцелуемся? – предложил я. – Или, хотя бы, выпьем на брудершафт?

Я сильно рисковал, но реакция Яны оказалась намного более миролюбивой, чем в прошлый раз. Она лишь кинула ножницы и лейкопластырь мне под ноги и встала.

– Я тебе уже говорила, – устало произнесла она, – что я больна, мне нужен покой. Можешь не приставать ко мне?

– Скажи, какой недоучка тебя лечил?

Яна вздрогнула, напряглась, словно ее огрели арапником по спине.

– Что ты в этом понимаешь… – процедила она, пряча глаза.

– Тебя неправильно лечили, – безапелляционно заявил я. – Твоего психиатра самого надо в психушку засадить и нахлобучить на него смирительную рубашку…

– Заткнись…

– Что ж это за лечение такое, если у тебя нет тяги к жизни?! – распалялся я. – Что за идиот работал с тобой, если ты цитируешь каких-то полоумных фабров! Какой тупица внушил тебе страх перед старостью? Да я знаю кучу стариков, которые путешествуют, читают, пишут мемуары и интересуются всем подряд, как подростки!

– Я прошу тебя…

– Вместо того чтобы напиться испанского вина, слопать ботифарру и увлечься мною, ты, как приговоренная к высшей мере, думаешь о смерти! Хочешь, я буду твоим врачом? Сейчас мы поедем в ночной клуб…

Я заговорился и произнес последнюю фразу чисто машинально, но было уже поздно, хоть я и прикусил язык. Ах, не надо было упоминать про ночной клуб! Сказал бы лучше, что поедем в ресторан или кафе… Лицо Яны исказилось, как от боли. В меня полетел камень, от которого я едва увернулся. Она прижала к лицу ладони и отвернулась от меня. Я погасил в себе порыв кинуться к ней и попросить у нее прощения. Если бы я это сделал, я бы показал, что знаю о причине ее болезни. Для Яны это было бы всё равно, что получить удар по старой ране.

– Мне кажется… – пробормотал я, глядя, как дрожат худенькие плечи Яны, – мне кажется, я смог бы вернуть тебя к жизни. Потому что глупо и вредно тревожится о завтрашнем дне. О нашей смерти есть кому побеспокоится, а раз так, то зачем о ней думать? Не лучше ли радоваться жизни до последней минуты? Например, тому, что мы встретились в таком красивом месте? Что я не переломал себе руки и могу тебя обнять, что уцелели мои губы, и я могу тебя поцеловать, да и всё остальное тоже в порядке…

– Я тебя ненавижу, – тихо произнесла Яна.

– Да брось ты! Нам отведено не так уж мало времени, и ты успеешь понять, что глубоко заблуждаешься, потому что ты меня уже почти любишь…

– Это ты заблуждаешься, – ответила Яна, опускаясь на корточки перед котом, который осторожно обнюхивал придорожную траву. Я снова убедился, как она умеет быстро брать себя в руки и подавлять тяжелые эмоции. – Времени отведено очень мало.

– Почему мало?

– А потому, что мне много не надо. Мне даже то, что осталось, девать некуда… Прощай!

Она подхватила кота, положила его себе на плечо и быстро пошла по дороге вверх. Кот, раскачивая лапками в такт ее шагам, смотрел на меня большими печальными глазами.

– Прощай, – пробормотал я.

Давно меня никто так не озадачивал, как Яна. Я терзался вопросом: почему не признался ей, что именно со мной она разговаривала той глубокой ночью в реабилитационном центре и умоляла спасти профессора Веллса. Что-то удержало меня от этого признания. Но что? Убежденность, что со случайным встречным, каковым я представился, Яна будет более откровенной? Как с попутчиком в купе, которому можно рассказать о себе самое сокровенное, ибо твердо знаешь, что он сойдет на следующей станции, и вы уже никогда не встретитесь…

Яна еще не скрылась за поворотом, как сверху сбежал тот самый смуглолицый парень, приставленный к Яне в качестве телохранителя. Я кинулся за скальный выступ и спрятался за ним. Арапчонок зло крикнул Яне по-испански: «Ты где была?» Она не поняла его, и даже голову не повернула в его сторону, лишь поправила кота на плече, словно манто из чернобурки, и пошла дальше. Арапчонок глянул на дымящуюся машину, приблизился к ней, посмотрел на залитую моей кровью раскуроченную панель. Затем попятился к обрыву, потупив взгляд. Я понял, что он идет по кровавому следу. Остановившись на краю пропасти, он присел, тронул пальцем обагренный камень, поднес руку к глазам. Полюбовавшись на кровь, он оскалил зубы и победно вскинул кулак вверх. Должно быть, этот молодой чудак решил, что я сорвался с дорожного полотна.

«Не нравится мне это всё», – подумал я, провожая взглядом арапчонка, убегающего вслед за Яной.

Глава двадцать четвертая. Хорек в клетке

Я добирался до дома на такси. Дорога была настолько долгой и мучительной, что я несколько раз то ли засыпал, то ли терял сознание, а когда приходил в себя, с чувством смутной беды вспоминал, где нахожусь и куда еду. Мысли путались, смешивались, как в коктейле, в затуманенном сознании всплывали чьи-то образы, голоса: