Настает затем роковая ночь.

Я уже наконец-то в такси и только на улице сказал Тристессе, что люблю ее. «Yo te amo». Никакого ответа. Она лжет Быку и говорит ему, что я сделал ей гнусное предложение, сказав: «Ты спала со многими мужчинами, почему не поспать со мной». Ничего подобного я никогда не говорил, только «Yo te amo». Потому что я и впрямь ее люблю. Но что с ней делать? До сонников она никогда раньше не врала. Фактически раньше молилась и ходила в церковь.

Я махнул на Тристессу рукой, и в тот день, Бык болеет, мы ловим такси и едем в трущобы, найти Эль-Индио (Мрачного Мерзавца, как его зовут в этом ремесле), у кого всегда что-нибудь есть. У меня вечно имелось тайное подозрение, что и Эль-Индио Тристессу любит. У него красивые взрослые дочери, он лежит в постели за хлипенькими занавесками с широко распахнутой в мир дверью, улетает по М; старшая его жена встревоженно сидит на стуле, горят иконы, ведутся перепалки, стонет, сплошь под бесконечными мексиканскими небесами. Мы приходим к нему в кубло, и старая его жена рассказывает нам, что она его жена (мы не знали), а его дома нет, поэтому мы садимся на каменные ступеньки чокнутого дворика, где полно вопящей детворы и пьяни, и бабья со стиркой, и банановых шкурок, можно подумать, и ждем там. Быку так плохо, что вынужден пойти домой. Высокий, сутулый, колдун труповидный, уходит он, оставив меня сидеть пьяным на камне, рисовать картинки детей в блокнотике.

Затем выходит что-то вроде хозяина, дородный дружелюбный дядька, со стаканом пульке, двумя стаканами, убеждает меня заглогнуть мой с его вместе; я пью, бац, залпом, кактусовый сок каплет у нас с губ, он меня опережает, не успеваю я толком. Женщины смеются. Там большая кухня. Он выносит мне еще. Я выпиваю и рисую детей. Предлагаю деньги за пульке, но они брать не хотят. Во дворике начинает темнеть.

Я уже заглотил пятерик вина по пути сюда, это у меня один из дней пьянства, мне скучно, и грустно, и потерянно — к тому же, три дня я художествовал и рисовал карандашом, мелком и акварелями (моя первая сознательная попытка), и я без сил. Набросал маленького бородатого мексиканского художника в его хижине на крыше, и он вырвал картинку из большого блокнота, оставить себе. Мы с утра пили текилу и рисовали друг друга. С меня он нарисовал нечто вроде туристского наброска, где показано, какой я молодой, и симпатичный, и американский, я не понимаю (он хочет, чтоб я его купил?). С него я рисую жуткую апокалиптическую чернобородую рожу, также тело его, крохотно скрученное на краешке кушетки. Небеса и потомки рассудят все это искусство, чем бы ни было оно. В общем, я рисую одного конкретного маленького мальчика, который не желает стоять спокойно, затем принимаюсь рисовать Деву Мадонну.

Возникает еще несколько парней, и они меня приглашают в большую комнату, где большой белый стол весь в чашках с пульке, а на полу открытые чайники его. Поразительны там лица. Я думаю: «Хорошенько проведу тут время, а сам прямо у порога Эль-Индио и поймаю его Быку, когда вернется домой, и Тристесса тоже придет.

Borracho, мы опустошаем большие чашки кактусового сока, и есть старый певец с гитарой, со своим юным апостолом-мальчиком с толстыми чувствительными губами, и большая толстая хозяйка, словно из Рабле и Рембрандтова Средневековья, которая поет. Вожак этой громадной банды пятнадцати, похоже, Панчо Вилья за концом стола, красное глиняное лицо, совершенно круглое и жизнерадостное, но мексикански совиное, с чокнутыми глазами (мне кажется) и в дикой красной клетчатой рубашке, и вроде, как всегда, экстатически счастливый — Но рядом с ним иные, более зловещие подручные какого-то сорта, на них я гляжу вдоль стола намертво в глаза и тостую, и даже спрашиваю: «Que es la vida? Что есть жизнь?» — (доказать, что я философичен и толков). Меж тем мужчина в синем костюме и синей шляпе, похоже, самый дружелюбный, манит меня в туалет на качкую беседу за мочой — Запирает дверь — Глаза его глубоко впали в пухлые трепаные глазницы У. К. Филдса — «глазницы» тут слишком чистое слово, — но коварная пара смешных глазок, к тому ж гипнотизер, я не могу отвести от него взгляд, мне он продолжает нравиться — до того мне он нравится, что, когда берет у меня бумажник и отсчитывает мои деньги, я смеюсь, чутка суечусь, пытаясь у него их снова забрать, он отстраняет меня, считая, остальные пытаются проникнуть в туалет. «Это Мексика! — говорит он. — Будем тут, если нам нравится». Когда он отдает мне бумажник, я вижу, что деньги по-прежнему в нем, но клянусь на Библии Богом, Буддой, всем, что вроде как должно быть свято, в реальной жизни больше не было денег в том бумажнике (бумажник, фигашник, просто кожаный складень для дорожных аккредитивов) — Он оставляет мне каких-то денег, потому что потом я даю двадцать песо крупному жирному парняге и велю ему сходить наружу и срастить марихуаны для всей компании — Он тоже постоянно заводит меня в туалет на искренние измышлизмы, как-то у меня пропадают темные очки — Наконец Синяя Шляпа у всех на глазах просто выхватывает мой блокнот из кармана моей (Быковой) куртки, как бы в шутку, карандаш и все дела, и сует к себе в карман, и пялится на меня, коварный и смешной — Я на самом деле не могу удержаться от смеха, но потом все же говорю: «Ладно, ладно тебе, отдавай мне мои стихи», и сую руку ему в куртку, а он выворачивается, и я тянусь снова, а он не дает — Я отвертываюсь к самому достопочтенному там на вид человеку, фактически единственному, который сидит со мной рядом: «Вы не предпримете ответственность за возвращение моих стихов?»

Он отвечает, что предпримет, не понимая, что я говорю, но я пьяно допускаю, что так он и сделает — Меж тем в пьяном сверке экстаза я швыряю на пол пятьдесят песо, дабы что-то доказать. Позже бросаю два песо на пол со словами: «Это на музыку». Все заканчивается тем, что их скармливают двум музыкантам, но я слишком возгордился, все обдумав, чтоб тоже ползать, искать свои 50 песо, но вы сами увидите, это просто на тот случай, если захочется, чтоб меня ограбили, странная такая экзальтация и пьяная сила: «Плевать мне на деньги, я царь всего света, ваши маленькие