черные полуботинки и теперь выглядел на миллион долларов крупными купюрами, вдобавок источал магнетический аромат одеколона «Диор».

— Сколько мы не виделись? — сказала Рита. — Кажется, месяца… Нет, почти полгода. Это много. Давай выпьем за встречу. А то сидим как эти…

Они выпили вина, которое оказалось слишком сладким. Маргарита исчезла и вернулась с бутылкой коньяка «Белый аист». Сама открыла пробку, налила коньяк в винные стаканчики.

— Слушай, Разин, хочу спросить: может быть, не надо сейчас? Оставим все это на другой день? Выедем за город, погуляем и поговорим?

— Я столько времени потерял, что трудно наверстать. Давай сейчас.

Она обвела взглядом комнату, показала пальцем на потолок и на телефон. Разин покачал головой:

— Господи… Нет, никто нас не слушает. Меня сейчас проверяют. Я к этому готов. Я не шпион и не предатель, иначе бы меня не вернули в Москву. Я бы просто исчез. Они это понимают, поэтому и отношение ко мне не очень строгое. Я ведь живу дома, а не в Лефортовской тюрьме. Езжу на своей машине, а не в автозаке. Если жить с мыслью, что тебя слушают днем и ночью, везде и всюду, — можно свихнуться.

— Дурачок, ты живешь дома только потому, что за тебя еще не взялись по-настоящему.

— Тогда им понадобятся сотни оперативников, технических работников, машинисток, аналитиков…

— Музыку, пожалуйста.

Разин покопался в пластинках, у покойного Кости оказалась неплохая коллекция. Он выбрал концертный альбом «Бич Бойс», включил проигрыватель. Рита, дождавшись музыки, сказала:

— Когда Костя был жив, он никогда не говорил дома или по телефону о чем-то важном. Как-то мы ездили на машине к морю, снимали комнату у случайных людей или просто останавливались в месте, где нас никто не знал… Даже там, даже наедине со мной, он говорил о работе шепотом.

— Но это его не спасло.

— И ты ступил на ту же скользкую дорожку. Разин, мне внутренний голос говорит, что когда-нибудь родина мать задушит тебя в объятиях. Ну, у тебя еще осталось время, чтобы прекратить бурную деятельность по разоблачению всяких подонков.

— Поздно поворачивать.

— Вот видишь, уже поздно. Таня твоя так же мучалась с тобой, как я с Костей. Короче, я решилась не потому, что я борец за правду. Во-первых, мне тебя жалко. Я же знаю, что тебе больше помочь некому. Во-вторых, Костя мне снится. И он ничего не говорит в моих снах, а если и говорит, я не запоминаю. Но я чувствую вину перед ним. Будто я должна что-то сделать для него, но не делаю. Я уже сто раз рассказывала, как он умер полтора года назад. Вернулся из командировки в конце мая. Он не рассказывал, что происходит на работе. Но я понимала: у него неприятности. Он ездил в кадры, на собеседования. Иногда что-то писал и отвозил бумаги в Ясенево. А потом как-то повеселел, я так поняла, что все плохое скоро кончится. В сентябре его пригласил к себе на дачу кто-то из начальства, одного, без меня.

— Не надо, я знаю…

— Откуда ты можешь что-то знать? Я это говорю, чтобы ты подумал еще раз. Как говориться, решил: быть или не быть. Так вот, Костя поехал туда, а назад уже не вернулся. И мне сказали, что в ночь с пятницы на субботу они хорошо посидели. В субботу утром три сослуживца пошли в лес, прогуляться. Там, якобы, лес рядом. У Кости случился инфаркт. Его еще живого довезли до местной больницы. Там в субботу дежурил фельдшер. Оттуда потащились в районную больницу. Но было поздно… Тело из морга мне не выдали. Я с ним попрощалась уже перед гражданской панихидой, в крематории. У него лицо было — сплошной синяк. На этом синяке толстый слой грима. А на запястьях синяки от наручников. Я соглашаюсь тебе помочь из-за Кости.

— Спасибо, я это очень ценю.

— Когда я по службе была в Америке, ты спросил меня, смогу ли я передать письмо. И я ответила «да». Если бы ты спросил меня про любовь, я бы тоже сказала «да». Потому что я тебе никогда не скажу «нет». В моей бедной голове все смешалось, теперь там только твоя работа, эти поездки… Какие-то ваши вопросы, которые мне, нормальному человеку, никогда не понять. И которые мне до лампочки.

— Давай без лирики, — кивнул он. — Мне не хотелось тебя втягивать. Но ты права: один я не справлюсь.

Она потянулась за салфеткой, вытерла глаза и щеки.

— Ну вот, ты меня напоил, и я заплакала. Кстати, Костя тоже ездил в Америку. Он, как и ты, не цветочки там нюхал. Поэтому давай без долгих предисловий. Раз уж я впряглась в эту телегу, то потащу ее, как лошадь Пржевальского… Как ты знаешь, я сама работаю в очень важной конторе. У меня там сейф, к которому ни один чекист близко не подойдет. Твое сочинение полежит пока там. Может быть, неделю или дольше. А потом попадет в Комитет партийного контроля к Пельше.

Она выпила коньяка, рассказала матерный анекдот, засмеялась, а потом сказала:

— Тебе не хотелось заняться собой, личной жизнью, а не этой шпионской чепухой? Ты ведь можешь выйти в отставку, переехать на дачу. Ты будешь читать по утрам «Пионерскую правду» и выращивать садовые ромашки. Не на продажу, для души… Ты, может быть, еще не утратил способность любить и наслаждаться жизнью. Которая, как известно, коротка.

— Скоро я закончу с делами, тогда займусь любовью и ромашками. Буду их выращивать. И дарить тебе.

— И ты возьмешь меня замуж?

— Если ты к тому времени сама не передумаешь.

— Все ты врешь. И я тоже шучу. Мне Кости хватит на всю оставшуюся жизнь. Скажи, ты ведь хочешь забыть то плохое, что с тобой там было и начать с чистого листа? Или хотя бы сделать вид, будто забыл? Неужели так важно искать правду и добиваться справедливости? Кому она нужна, твоя справедливость? Кому от нее лучше станет?

— Может быть, мне самому.

— Ты безнадежен, Разин. Ты не жалеешь ни себя, ни меня тоже. Ладно, валяй, рассказывай.

— Прошлый раз я сказал, что хочу написать письмо, которое должно дойти до председателя Комитета партийного контроля ЦК КПСС Пельше. Я обратился к тебе, потому что ты можешь передать ему письмо лично или оставить в его бумагах. Я надеюсь, что все получится. Ты извини, что я так говорю, ну, по казенному…

— Говори, как хочешь.

— И еще одно важное обстоятельство. Я помню, что у тебя есть хорошая пишущая машинка. Она жива?

— А чего ей сделается.

— Тогда я