И молодой Чепкан сказал:

— Бежали бы куда, не знаем. Пойдешь в лес: ходишь, ходишь, ничего не находишь, а броситься некуда. Укажи нам, где выход.

И Кендык сказал:

— Я укажу вам выход. Не уходить надо, а надо уехать. Не розно брести, а всем племенем, заранее обдумать и устроить. Командой уйти, как ходят солдаты. Роем улетать, как молодые пчелы.

— Куда? — спросил тяжело и отрывисто охотник Василко, худощавый крепкий человек, как будто сплетенный из жестких оленьих сухожилий. Он был лучший охотник всего Ушканьего рода. Его промыслом в труднейшие минуты племя спасалось от голода. — Не вижу дороги.

— Есть дорога, — упрямо повторил Кендык. — Четыре года тому назад я тоже не видел дороги. От смерти убежал. От ножа. От собственного деда спасался. И тоже дороги не видал. А вот же спустился по рекам и вышел на дорогу и вернулся назад, всю землю объехал кругом, вернулся назад. Поедем по этой дороге. Там, где проехал один, проедет и племя.

Племя молчало. Кендык предлагал решительные действия, но страшно было отважиться.

— Что там делать будем? — тихо спросил Василко.

— То же, что здесь, — сказал Кендык. — То же, что делают все. Рыбу промышлять, на лося, оленя охотиться. Белку, лисицу, пушнину добывать. Оленей разведем. Большаки нам помогут.

Лицо Василко неожиданно расплылось от удовольствия.

— Люблю оленей, — сказал он почти трогательно. Странно было видеть мечтательную, детскую улыбку на его обветренном лице.

Рыболовы и пешие охотники сибирских рек и озер — этот последний остаток древнейшего населения Евразии — постоянно мечтают о стаде домашних оленей, как о лучшем пути, чтобы подняться на новую жизнь. Но из этой мечты никогда ничего не выходило. Купит порою охотник оленей, пристроит их на пастбище, но уже через год кто-нибудь съест непременно этот первый зародыш скотоводства: либо волки разгонят, либо сородичи в трудную минуту переколют и съедят, либо сам скотовладелец заколет одного, а потом и другого, и так незаметно в полгода или год съест свое будущее стадо.

— Питомник заведем. — Кендык соблазнял доверчивых одунов, как детей. — Заказник устроим.

— А что это «питомник»? — спросил с любопытством Василко.

— И что это «заказник»? — прибавил с таким же любопытством проворный Чепкан.

Оба слова: «питомник» и «заказник» — были русские, и одуны не понимали, о чем идет речь.

— «Заказник», — объяснял Кендык, — это большая тайга, где стало мало зверя, и там объявляют «заказ» — запрет на охоту лет на десять, на двадцать, чтобы новый зверь подрос.

Василко с недоумением покачал головой.

— Так долго ждать… Двадцать лет.

— Можно подождать и больше, — твердо отозвался Кендык.

— А если размножится зверь, и сердце потянет на промысел? — настаивал Василко. — Нет, трудно удержаться…

И Чепкан в свою очередь напомнил:

— А что это — «питомник»?

— Знаете лисьих кормленок? — отозвался Кендык.

— Знаем, — отозвались и слушатели.

— У меня две кормленки есть, — припомнил Василко, — в плетенке живут.

Туземные охотники, оседлые и даже кочевые, усердно выкапывают лисьи и песцовые гнезда. Песцовые — на тундре, а лисьи — в тайге. Копают затем, чтоб дорыться до детенышей. На тундре песцовых детенышей раньше попросту били. Сдирали с них шкурки и продавали за сущую безделицу, причиняя таким варварским промыслом неисчислимый вред размножению песцов. В продаже было пять сортов шкурок песцового молодняка: 1) мелкая «слепушка», еще не открывшая глаз, 2) более крупный «норник», с очень непрочной шерстью палевого цвета, 3) «крестоватик», с более темным крестом на хребтине, 4) «синяк», с мехом побелевшим, но все еще жидким и слегка синеватым, 5) «недошлый» песец, 6) настоящая пышная шкурка «дошлого» песца. Норников и крестоватиков шло в продажу гораздо больше, чем дошлых песцов, и получали за них самоеды и чукчи по сорока копеек за штуку Советская власть строго запретила этот варварский промысел, но и до сих пор многие на тундре копают украдкой норников.

Песцовых и лисьих щенков бережно вынимают из норы живыми, складывают в мешок и увозят домой. Там их сажают в особо приготовленный сруб, с плотным полом, чтоб щенки не прорыли лазейки, сажают также в особую плетушку, вроде огромной корзины, сплетенной из ивы, или просто пристраивают в юрте к столбу на железной цепочке.

Кормят щенков понемножку, ибо от очень сытного корма, при отсутствии движения, зверек начинает паршиветь. К началу зимы, когда щенок совсем подрастет и выкунеет, его убивают и шкурку пускают в продажу.

Шкурка кормленого зверя дешевле и хуже, чем шкурка убитого на воле, что объясняется прежде всего плохим содержанием, грязью и слабой заботой о густошерстных пленниках.

Полудикие одуны относились несколько презрительно к этим жалким копиям свободных и пышных лисиц. Песцы у них не водились, только лесные лисицы.

Василко с сомнением покачал головой.

— От кормленых немного доходу. Паршивая шкурка, да и грешно к тому же. Зверь должен жить на воле. У него, скажем, красная шкурка, а у меня человеческая хитрость, ружье, капкан. Кто кого одолеет, тут не плошай. А то вот нароем детей-несмышленышей, убить не убьем, да и жизни настоящей не даем. Трудно ли ребенка обмануть?

— А ежели бы наших ребятишек кто-нибудь вырыл да увез и стал бы кормить на продажу, вы что бы сказали?

Старый Спиридон только плечами пожал.

— А разве не делают так те самые, другие, нездешние?

Спиридон имел в виду злых духов-охотников, для которых любимою дичью служит человек. Точнее — не человек, а его маленькая душонка.

Злые духи охотно похищают и детские душонки, уносят их домой и там выкармливают, стараясь, чтоб малая дичинка стала покрупнее и пожирнее.

Кендык, разумеется, знал все эти охотничьи поверья, но на этот раз он ощутил их как незыблемую стену. Выступая со своими культурными затеями, привезенными с запада, он наткнулся на жесткое сплетение старых суеверий, которые связывали жизнь как будто железными путами и не давали ей подвинуться вперед.

— Диво какое, — сказал он Василку, не скрывая недовольства. — Говоришь: «грех», а сам выкармливаешь. Надвое выходит.

— В охотничьем деле надвое выходит во многом, — спокойно заметил Василко. — Вот, скажем, поставлю я капкан на лисьей тропе. Мне и на высмотр не надо ходить. Я издали чую и знаю: попала или нет. Теперь, разумеется, лето, но было прошедшей весной. Поставлю капкан на тропе, а сам не капкан сторожу, сторожу мои сны. Приснилось, например, что пришла в мою юрту рыжая женщина, красивая такая, длинные волосья, в волосьях огонь. Ластится ко мне. Тут разбираю, что это не рыжая женщина, а рыжая лисица. Наутро иду на тропу: попала, лежит… А если