Я отвечала вяло — отсчитывала минуты.

— Поехали.

И мы поехали. Полным составом. Встретились с какой-то женщиной, которая передала документы. Время — уже десятый час. Мы сидели в машине перед офисом соцзащиты и кого-то ждали.

— Деньги нужны, — снова сказал Кирилл.

— У меня есть миллион, — скромно ответила я. — Недосуг было… тратить. В кухне. В шкафчике. В старой квартире. Я про него… забыла. Там дно отслоилось, двойное. Там и лежит. А в квартире никто не живёт. Выгнали меня и не живут…

— У меня есть болгарка, — вспомнила Дуня.

— Сатану заодно покормите, — отдала им ключи, — а я в больницу поехала.

Меня довезли и высадили возле дверей. Сами поехали за миллионом. Соньку мне жалко, я её бросила. Бежала по лестнице, спотыкаясь. А возле палаты двое мужчин: крепких, высоких, в костюмах. Меня не пустили. Медсестра квохтала, возмущалась беспределом.

— Посторонние в отделении, — говорила она сердито. — Просто паломничество в одиннадцатую палату. Я в полицию позвоню! То бабушки, то тетки, то охранники!

Я услышала только то, что бабушка приходила. Зачем? Её здесь не должно было быть. Мне к Соньке нужно, а не пускают. Не хотят пускать.

— Я — мама, — говорю я. — Мама её!

— Документы покажите.

Я показала. Все, какие у меня есть. А есть у меня их много — на всякий случай я ношу с собой все. Громилы читали. Старательно, даже губами шевелили. Медленно, я слышала, как Сонька плачет, и зайти не могла.

— Она? — наконец, спросил один из них.

Показал второму фотографию на экране смартфона: я с всклокоченными волосами, бешеным взглядом, лицом в слезах, смеюсь, в руках — кружка с валерьянкой. Когда сфотографировать успели?

— Вроде, — с сомнением отозвался второй.

Когда я отодвинула их в стороны, не сопротивлялись. Забежала в палату, схватила свою девочку на руки. Сердитая — маму давно слышно, а она все не идет! Тёплая. Моя.

— Никому не отдам, — прошептала я.

Но отдать приходится — пришел Андрей. Он лично будет проводить операцию, и от этого мне спокойнее. Смешливо косится на мнущихся у дверей громил и забирает Соньку. Мне сразу холодно и одиноко. Где Германа черти носят?

— В операционную не пустят, и не думайте. Здесь сидите, я поднимусь, расскажу, что как. И не переживайте. Я, знаете, сколько таких полипов удалил? Надо мной смеются даже, что за такое мелкое вмешательство берусь. Не говорить же, что меня сумасшедший папаша заставил…

И Соньку уносят. Один громила остаётся, второй идёт операционную охранять. Смешно вроде. А потом вспоминаю о маме, Грише и Мари и понимаю, что ни капли не смешно. Правильно. Пусть не думают даже подходить.

Минуты текут медленно. Каждая секунда отщелкивается в моей голове. Я слышу каждую, ненавижу их. Часы — мой личный враг. Я смотрю на них, а стрелка почти не сдвигается. Проснулась Лариса. Я схватила её на руки. Не Сонька, но с ней легче. Ей больно — я вижу, что она терпит. Мы помогаем друг другу. Она — тем, что сдерживает моё душевное смятение. Я — тем, что прижимаю её к себе, своими руками и размеренной ходьбой по палате временно прогоняю боль, не даю ей подобраться ближе, вгрызться в маленькое беззащитное тело.

Сон был зыбким. Снилась то Сонькина голова, торчащая из валенка, то пирожки. Пирожков было много, слишком много. Они словно делением размножались, пирожковая гора пучилась, грозила поглотить меня с головой. Я сопротивлялся, отталкивал пахучие пирожки от себя, они наваливались снова, оставляя на одежде расплывчатые пятна подсолнечного масла.

— Герман, — сказала укоризненно мама. — В пирожках холестерин.

А потом пирожков стало так много, что я не видел больше ничего, задыхался, придавленный их массой. Умирать под лавиной пирожков было печально.

— Герман, — донеслось откуда-то.

Я разодрал глаза. Вынырнул из душной пелены придавившего меня железнодорожного тулупа. Яркий свет ламп резанул глаза. Я проморгался.

— Герман, это вы?

Ванька. Смешной, взъерошенный, под стать своему имени. Я сам его на работу взял три года назад. Ни разу не пожалел — смышленый малыш, не такой закостенелый, как большинство. А нам свежая кровь нужна, мозги свежие тоже. И сейчас я был рад ему особенно.

— Света сказала, что я вас здесь найду. Я все залы ожидания обошел… пока понял, что это вы спите.

Я хмыкнул. Путешествие моё было эпичным. Я добрался, куда было велено, путём огромных финансовых и моральных потерь. Заплатил за такси последние деньги. Доехал до аэропорта, в котором меня должен был Ванька ждать. А его не было. И безжалостное табло все откладывало и откладывало рейс из родного города… а на меня смотрели. И взглядом намекали, что бомжам здесь делать нечего. Для них железнодорожный вокзал есть. Но мой приличный рост и вес, а может, просто дорогие ботинки, которые ещё никто не отобрал, удерживали охрану на месте. Недоверие Ваньки мне было понятно. Я ещё никогда не выглядел настолько отвратно. Я пах плацкартом и пирожками, оброс и отчаялся, и мои синяки болели.

— Все нормально, — ответил я. — Ванька, поехали домой.

— Нас машина ждёт. В самолёт без паспорта не получится. Но я забронировал два места через сайт попутчиков.

— А что, и так можно было?

— Я часто ездил… из института домой, в область. Дёшево и сердито.

До дома мы добирались на видавшей виды «Шкоде». Все четыре пассажирских места были заняты. Ванька на неудобном месте — посередине. Я на — правах старшего и начальства — у окна. Оно норовило покрыться инеем. Я засыпал и прижимался к нему лбом, протапливая кружок, в который потом можно было заглядывать. Ехали мы очень медленно. Казалось, что я уехал из дома вечность назад. На деле — ещё трёх суток нет. У Соньки операция сегодня. Успею, нет?

* * *

Началось утро, в мое оконце было видно все больше: снежные поля, унылые лесополосы вдоль дороги. Когда показались родные пригороды, я готов был плакать от счастья. Был уверен — выйду из машины, землю целовать буду.

Вышел — грязь. Зато родная, сердцу милая. Но целовать перехотелось.

— Вань, денег дай, — попросил я. — Завтра личность обрету и отдам.

Просить денег у Ваньки не так стыдно. Ванька — свой. Он ещё помнит, что я миллионером был когда-то. И что зарплату ему я плачу. Точнее, бухгалтер мой. Ванька отсчитал почти всю свою наличность. Я поблагодарил и полетел в больницу.

Не успел. В больницу меня поначалу пускать не хотели. Потом признали, пустили. Какая-то дискриминация сотрудников РЖД, мне даже обидно стало за всех, такие же куртки носящих. Поднялся, перепрыгивая через три ступеньки. У дверей палаты — громила.

— Куда? — лениво спросил меня он и дорогу мне перекрыл.