– Пожалуйста… – дрожащим голосом произнес генерал, утратив весь свой недавний лоск. – Я ведь ее убью.

Он задрал голову, пытаясь увидеть воображаемых лучников, даже не подумав о том, что луки давно уже уступили место более современному оружию. Хотя сменить стрелу можно было быстрее, чем перезарядить мушкет.

Эцио сделал еще один шаг.

– Я дам тебе все, что хочешь. Здесь есть деньги. Много денег. Ими я плачу жалованье солдатам, но ты можешь их взять. И я… я… сделаю все, что тебе надо.

Теперь генерал умолял. Он превратился в настолько жалкое существо, что Эцио едва сдерживал презрение. Неужели этот человек всерьез видел себя королем Италии?

Ассасин даже сомневался, стоит ли его убивать.

Эцио подошел вплотную. Их глаза встретились. Вначале ассасин медленно забрал из онемевших пальцев генерала пистолет, потом и вожжу. С губ Пантасилеи сорвался возглас облегчения. Она заковыляла в сторону и, отойдя на достаточное расстояние, остановилась, испуганно наблюдая за развязкой.

– Я… я просто хотел уважения, – едва слышно произнес Октавиан.

– Уважение нужно заслужить, его нельзя купить или унаследовать. И уж тем более приобрести силой. «Oderint dum metuant» – пожалуй, одно из наиглупейших изречений, порожденных человеческим умом. Неудивительно, что Калигула так его любил. «Пусть ненавидят, лишь бы боялись». Неудивительно, что нынешний Калигула живет сообразно этому изречению. А ты ему служишь!

– Я служу моему королю, Людовику Двенадцатому. – Вид у Валуа был совсем потерянный. – Возможно, ты прав.

В его глазах мелькнула надежда.

– Мне нужно больше времени…

– Увы, приятель, – вздохнул Эцио. – Твое время истекло.

Он вынул меч, и Валуа, понимая свое положение и стремясь хотя бы умереть достойно, встал на колени и склонил голову.

– Requiescat in расе.

Входная дверь генеральского дома с оглушительным треском расщепилась на несколько кусков и упала. На пороге стоял Бартоломео: запыленный, перепачканный в чужой крови, но невредимый. За его спиной толпились кондотьеры. Он бросился к жене и обнял ее так крепко, что у Пантасилеи потемнело в глазах. Опомнившись, Бартоломео принялся освобождать ее от недоуздка на шее. Он так волновался, что пальцы его не слушались. Эцио пришлось взяться за дело самому. Двумя мощными ударами Бьянки он разрубил скобы кандалов на ногах Пантасилеи, после чего развязал ей руки.

– Пантасилея! Любовь моя, сердце мое, моя единственная! Больше никогда не смей вот так покидать меня. Без тебя я совершенно растерялся.

– Неправда. Ты меня спас.

– Ах! – сокрушенно воскликнул Бартоломео. – Нет, не я. Это Эцио. Он сумел…

– Синьора, я рад, что вы целы и невредимы, – перебил его Эцио.

– Дорогой Эцио, как мне вас благодарить? Вы меня спасли.

– Я был всего лишь исполнителем. Частью хитроумного замысла вашего мужа.

Бартоломео посмотрел на него со смущением и благодарностью.

– Мой принц! – сказала Пантасилея, обнимая мужа. – Мой герой!

Бартоломео покраснел и подмигнул Эцио.

– Ну, если я твой принц, то должен быть достоин этого титула. Так знай: замысел был не совсем мой.

Перед тем как уйти, Пантасилея слегка коснулась щеки Эцио и прошептала:

– Спасибо.

Спустя несколько дней после того, как Бартоломео окружил остатки морально сломленной армии Валуа, Эцио вместе с Ла Вольпе ехал на Тиберину, где была назначена внеочередная встреча членов братства.

– Как дела в Риме? – спросил Эцио, едва поздоровавшись.

– Замечательно. После разгрома французской армии Чезаре лишился существенной поддержки. От Клаудии я узнал, что посланники испанцев и Священной Римской империи поспешили убраться восвояси. А мои ребята разделались с «Сотней глаз».

– Но впереди еще столько дел, – вздохнул Аудиторе.

Приехав на Тиберину, Эцио и Ла Вольпе увидели, что остальные уже собрались во внутреннем помещении штаб-квартиры, где в очаге пылал огонь.

После приветствий каждый занял свое место. Макиавелли встал и проговорил на арабском:

– Laa shay’a waqi’im moutlaq bale kouloim moumkine… Эти слова, произносимые нашими предшественниками, лежат в основе нашего Кредо… Мы трудимся во тьме, дабы служить свету. Мы – ассасины.

Эцио встал, обратившись к сестре:

– Клаудия! Мы посвящаем наши жизни защите свободы человечества. Когда-то перед таким же огнем стояли наш дядя Марио Аудиторе и его брат, а наш с тобой отец Джованни. Теперь я предлагаю тебе сделать выбор и присоединиться к нам.

Эцио протянул руку. Клаудия протянула свою. Никколо извлек из огня знакомые щипцы для клеймения, оканчивающиеся маленькими полукружиями.

– Ничто не истинно. Все дозволено, – торжественно произнес Макиавелли.

Бартоломео, Ла Вольпе и Эцио вслед за ним повторили эти слова.

Как некогда Антонио де Магианис, так и сейчас Никколо Макиавелли величественным движением сомкнул полукружия вокруг безымянного пальца Клаудии, запечатлев кольцо, которое невозможно снять.

Клаудия поморщилась, но не вскрикнула. Макиавелли быстро убрал щипцы.

– Добро пожаловать в наш орден – в наше братство, – произнес Никколо привычные слова.

– И в сестринство тоже? – спросила Клаудия, втирая в палец мазь из склянки, протянутой ей Бартоломео.

– Если тебе угодно, да, – улыбнулся Макиавелли.

Все смотрели на него, поскольку теперь он повернулся к Эцио.

– Мы с тобой не всегда сходились во мнениях…

– Никколо, – перебил его Эцио, но Макиавелли махнул рукой, требуя внимания.

– Но со времени знаменательного события в хранилище под Сикстинской капеллой – правильнее сказать, еще задолго до этого знаменательного события – ты всегда делал именно то, что требовалось ордену. Ты неустанно боролся против тамплиеров, высоко и гордо неся наше знамя. Ты последовательно восстанавливал наше братство после разгрома, учиненного тамплиерами в Монтериджони. – Макиавелли умолк, оглядывая собравшихся. – И потому друзья, настало время официально утвердить Эцио на посту, который он, с общего согласия, уже занимает… то есть сделать его нашим предводителем. Я объявляю тебя, Эцио Аудиторе, уроженца Флоренции, великим магистром нашего ордена. – Он повернулся к Эцио. – Друг мой, отныне ты будешь известен как il Mentore[124], хранитель нашего братства и его тайн.

Голова Эцио кружилась от нахлынувших чувств, хотя какая-то часть его по-прежнему желала вырваться из служения, требовавшего отдавать братству каждый час своего бодрствования, а порой – и часы сна. Но он вышел вперед и повторил главные слова Кредо Ассасина: