Рассказ Рильке встревожил Лу. Судя по нему, могло показаться, что руки, которая записала хлынувшие слова, не существовало вовсе. Бестелесность описания акта творчества граничила с самоотрицанием и была крайним проявлением отчуждения Рильке от собственного тела, которое, как ей давно казалось, было причиной его периодически повторяющихся недугов. Вот почему на вопрос Рильке о том, стоит ли ему поехать в Мюнхен, чтобы пройти там курс психоанализа, она дала ему утвердительный ответ.

Тот же вопрос он задавал и Вестхоф, которая, сама проходя терапию, ответила ему, что он будет трусом, если хотя бы не попробует. Тогда Рильке написал ее врачу и поинтересовался, возьмется ли тот его лечить. Попутно он рассказал доктору, что до сих пор считал свою работу «не чем иным, как средством излечения от недугов». Проблема состояла в том, что средство это, кажется, перестало оказывать на него желаемый эффект.

Но не успел Рильке собраться в дорогу, как получил от Андреас-Саломе телеграмму, в которой она буквально умоляла его: «Не делай этого». Она внезапно переменила свое мнение о природе его болезни и решила, что психоанализ может убить в нем творческое начало. Вместе с демонами могут уйти и ангелы.

И Рильке с ней согласился. Возможно, он понимал, что на одном только здравом смысле не доберется до завершения «Элегий», капля безумия здесь не помешает. Если бы перспектива лечения возникла перед ним во время долгой и изнуряющей борьбы с «Мальте», он, возможно, потянулся бы к ней, не задумываясь. В дальнейшем, случись ему сделать выбор в пользу «не творческой» профессии, о чем он задумывался, окончив предыдущую книгу, то он так и сделает. А пока он еще остается поэтом, психоанализ ему ни к чему.

Так и случилось, что до конца той несчастливой зимы он прожил в Дуино, выходя босиком на мороз, а Андреас-Саломе оставалась его неофициальным психологом, как и все последние пятнадцать лет. Правда, теперь она анализировала еще и его сны. В одном из них, писал ей Рильке, он стоял в зоосаду, среди клеток с животными. В клетке был светлый лев, который почему-то вызвал у него ассоциацию с французскими словами «памятный» и «отраженный». Среди той же клетки застыл человек, нагой, весь в лиловых и серых тенях, словно фигура с полотна Сезанна. Человек не укрощал льва, он сам «был выставлен напоказ вместе с животными».

Андреас-Саломе не оставила письменной интерпретации этого сна, содержащего столько образов, связанных с Парижем. Зато она предложила Рильке вместо психоанализа вернуться в Париж ненадолго. Его «Новые стихотворения» казались ей эмоционально голыми и потому не вызывали у нее симпатии, но зато они привязывали Рильке к физическому миру. Наверное, поэтому, услышав, как он толкует про голоса в Дуино, она решила, что глоток резкого парижского воздуха станет для него сейчас лучшим лекарством.

Рильке последовал ее совету весной 1913 года. Он вернулся в свою старую квартиру на рю Кампань-Премьер и пообещал Вестхоф выполнить одну ее просьбу. Та все еще жила в Мюнхене, теперь с Руфью, и имела сильное желание вылепить бюст Родена. Художник уже дал свое согласие, но ей казалось, что он передумал, потому что с тех пор от него не было никаких вестей. Рильке обещал замолвить за нее словечко перед Мастером.

Уверенная, что посредничество Рильке приведет к желаемому результату, Клара приехала в Париж, чтобы начать работу в апреле. Два месяца Рильке посылал Родену письма, буквально умоляя того позировать для Вестхоф. Он объяснял, что музей в Мангейме уже сделал заказ на бюст и что теперь репутация Клары как скульптора зависит от того, как она его выполнит. Когда Роден промолчал и в этот раз, Рильке решил воздействовать на его самолюбие, утверждая, что такой великий человек, как он, Роден, поможет талантливой женщине пробудить свое спящее дарование. Он цитировал ему письмо жены, в котором та писала: «Я и надеяться не могла, что сам Роден будет мне позировать».

В ответ Рильке получил очень вежливое письмо, в котором, однако, о сути его просьбы не было сказано ни слова. Наконец поэт принужден был сказать Кларе, что Роден просто «и слышать пока не хочет о том, чтобы позировать для бюста». Хотя тот не ответил решительным отказом, просто обходил предмет молчанием, и все. Оставалось рассчитывать только на Мёдон, куда Роден пригласил Рильке и Вестхоф завтракать в мае. Они провели очаровательное утро, перед отъездом Рильке подтвердил, что вернется через пару дней со своим издателем. Они договорились вместе отобрать фотографии работ Родена, чтобы проиллюстрировать переиздание его монографии о скульпторе.

Роден согласился, но, когда Рильке вернулся несколько дней спустя, оказалось, что скульптор передумал. Он отказался дать поэту фотографии и не сказал, почему. Рильке поклялся, что двух нарушенных Роденом обещаний с него довольно, больше он терпеть не станет. Вестхоф, зная, что ей самой ни за что не уговорить Родена позировать, вернулась в Мюнхен, где вскоре принялась лепить бюст знакомой Рильке, чешской баронессы Сидонии Надерни.

«На него ни в чем нельзя больше положиться», – сделал заключение Рильке. Внезапная перемена в настроении Родена теперь была столь же «неожиданна», как и восемь лет назад, когда он вдруг уволил Рильке. Но теперь поэт знал, что это «вероятно, последний разрыв, и примирения уже не будет».

Глава 18

Когда в городе пышным цветом расцвел авангардизм, Роден в пику ему объявил себя вождем «аванзадизма» (avant-derniers). В салоне де ла Сосьете Насьональ 1913 года он выставил совершенно несовременный мраморный бюст Пюи де Шаванна, художника, чья репутация создателя декоративных полотен, или «художественных обоев», привела к тому, что публика забыла о нем еще за пятнадцать лет до его смерти. Однако Роден объявил его гением и готов был рискнуть собственной репутацией в его защиту.

И без того отодвинутый новейшими течениями в искусстве на самый край тогдашней художественной сцены, Роден начал удаляться и от Парижа. Неделями он жил на юге, где учился живописи у Ренуара, взамен обучая того ваянию. Художник был тогда уже стар и болен артритом, так что ему приходилось привязывать кисть к запястью. У Родена тоже не все было хорошо со здоровьем, но даже в своем продвинутом возрасте он радовался как ребенок, узнавая что-то новое.

Еще он совершал паломничества по своим любимым соборам, вглядываясь в них все с тем же непреходящим восторгом, который владел им, когда он был еще ребенком и учился в школе. Он зарисовывал колонны, лепнину, витражи и сени над